Ядовитый, едкий Арто, комок ярости и злобы. Я приняла его с тоскливой нежностью, но его это не тронуло. «Ты всем даришь иллюзию максимальной любви. Более того, я не поверю, что являюсь единственным, кого ты обманула. Я ощущаю, что ты любишь многих мужчин. Я подозреваю, что ты обидела Альенде, а возможно, и других».
Я молчала. Я ничего не отрицала. Но я чувствовала, что он не прав, когда истолковывает мое поведение как преднамеренное. Он во всем усматривает нечистоту.
— Я верю в твою абсолютную нечистоту.
Он похож на монаха с его богами, чистыми и нечистыми. Такие обвинения меня не волновали. Они напоминали мне о священнике, который возвещает с кафедры, и я с большей готовностью согласилась бы, чтобы он считал меня Беатриче Ченчи, чем той, которая притворяется, что любит его. Он в достаточной степени любил Беатриче, чтобы представить ее на сцене, но в реальной жизни он развел бы костер и сжег ее. Он вел себя не как поэт, а как примитивная любовница с пистолетом в кармане. Апокалиптические осуждения. В его гневе не было ничего прекрасного. Похоже, что я получала удовольствие от того, что он меня неверно понимает. Ведь он не поверил мне, когда я пыталась сказать: «Ты мне не нужен как любовник», а теперь он укорял меня за мою слабость. Я ему это позволила. Я даже не пыталась заставить его понять себя или меня. Я позволила ему описывать меня как некое «мрачное колебание». Я позволяла ему произносить его анафемы, проклятия, как колдуну, опасному существу, как заклинания черной магии, и он мне все больше и больше напоминал разъяренного кастрированного монаха.
Он обвинял меня в том, что я живу литературой. Это всегда меня смешило. Мужчины могут быть влюблены в литературных героев, в поэтических и мифологических персонажей, но пусть они попробуют встретиться с Артемидой, с Венерой, с любой богиней любви, как они начнут извергать моральные суждения. […]
