7. При посторонних притворялись, будто не знаем его;
8. Насмешничали на его похоронах.
9. Сравнивали его с крысой, хорьком и вообще любыми грызунами;
10. Понимали, но не показывали, что переживаем за него.
А похороны не задались: Кит болтал и болтал, а его жена настойчиво пыталась заплакать. Наконец, когда все уже подыхали от скуки и были готовы запеть гимн, Кит задал опасный вопрос. Задним числом, я не сомневаюсь, он пожалел, что ему пришло в голову такое спросить.
Он спросил:
– Кто-нибудь еще хочет сказать?
Молчание.
Глухое молчание.
И тут Руб.
Кейт уже хотел передать мне ящичек, заключавший в себе последние шлаки от Пушка-шпица, когда Руб вылез:
– Вообще-то, да. Я хочу сказать.
«Руб, нет! – отчаянно взмолился я про себя. – Пожалуйста. Не надо».
Но он уже погнал.
Кит вручил мне ящик, а Руб тем временем двигал речь. Громким чистым голосом он объявил:
– Пушок, мы всегда будем помнить тебя. – Он стоял, высоко вскинув голову. Гордо. – Ты был, вне всякого сомнения, самым карикатурным животным на свете. Но мы тебя любили.
Руб поглядел на меня и улыбнулся.
Но улыбался он недолго.
Совсем недолго, ведь не успели мы хоть что-то сообразить, жена Кита слетела с катушек. Она рванула к нам, как наскипидаренная. Вмиг напрыгнула на меня и стала вырывать несчастный ящик!
– Дай сюда, гаденыш, – шипела она.
– Что я-то сделал? – обреченно отбивался я, и вот уже вовсю кипела потасовка, в центре которой оказался Пушок. Теперь ящик тянул к себе и Руб: мы с Пушком торчали посередке, а Норма с Рубом тащили нас в разные стороны. Сара, влюбленная в те дни в свой моментальный фотоаппарат, нащелкала классных репортажных кадров.
– Гаденыш, – пыхтела Норма, но Руб не сдавался.
Нипочем не хотел. Борьба продолжалась.
В конце концов прекратил заваруху Кит.
Он влез в гущу драки и заорал:
– Норма! Норма! Хватит валять дурака!
Она отпустила ящик, и Руб отпустил. Единственным человеком, у кого он оставался в руках, был я, и ситуация получилась столь нелепая, что я не удержался от смеха. Сказать по совести, Норма, наверное, еще не отошла от одного случая, о котором я не успел тут рассказать. Это было два года назад. Вообще-то, наши прогулки с Пушком и начались с того, что однажды мы с Рубом и еще несколькими ребятами пинали во дворе мяч. Старичок Пушок от всех этих воплей и постоянных ударов мячом по ограде перевозбудился. И лаял, пока его не хватил сердечный приступ, и, чтобы искупить вину, миссис Волф заставила нас оплатить счет от ветеринара и по крайней мере дважды в неделю выгуливать Пушка.
Так начались наши отношения. Настоящие отношения, и, хотя мы ныли и бухтели от шпица Пушка, мало-помалу мы его полюбили.
Но вот в сцене похорон на заднем дворе Норма искупления нам не зачла. Она все кипела. И успокоилась лишь через несколько минут, когда мы уже изготовились развеять Пушка по ветру и по двору.
– Давай, Кэмерон. – Кейт кивнул. – Пора.
Он велел мне влезть на старый садовый стул и открыть ящик.
– Прощай, Пушок, – сказал Кит, и я перевернул ящик вверх дном, рассчитывая, что Пушок тут же развеется.
Да вот беда: не развеялся. Он застрял.
– Черт подери! – воскликнул Руб. – Уж Пушок как заупрямится, фиг победишь!
Я хотел было повернуться к нему и согласиться, но отказался от этой затеи, приняв во внимание Китову старуху и все прочее. Оставалось только встряхнуть ящик, но пепел все равно не высыпался.
– Повороши там пальцем, – посоветовала Октавия.
Норма воззрилась на нее.
– Ты тоже, что ли, умничать будешь, пигалица?
– Ни в коем случае, – искренне отвечала Октавия.
И правильно. Не стоило в такой момент выводить эту дамочку из себя. Она и так уже готова была кого-нибудь придушить.
Я перевернул ящик обратно и, сморщившись, разворошил рукой содержимое.
И снова попробовал вытряхнуть – на этот раз все получилось. Пушок выпорхнул на свободу. Сара щелкнула как раз в тот момент, когда ветер подхватил золу, рассыпал ее по всему двору Кита и понес к другим соседям.
– Ой-ёй, – вымолвил Кит, почесав в затылке, – так и знал, что надо предупредить их, чтобы сняли белье с веревки…
Соседям Кита пару дней, не меньше, предстояло носить Пушка на одежде.
Передышка о смерти
Я на миг задерживаю шаг, и в меня нерешительно вступают мысли о смерти. Пес позволяет мне отдохнуть – из уважения.
Толпа схлынула, и я думаю о смерти, о рае и аде.
Хотя, сказать правду, я думаю об аде.
Ничего нет паршивее мысли, что именно туда и отправишься, когда для тебя настанет вечность.
А обычно я и думаю, что попаду туда. Иногда утешаюсь тем, что большинство моих знакомых, скорее всего, тоже попадет в ад. Я даже говорю себе, что, если остальная наша семья окажется в аду, я лучше отправлюсь с ними, чем на небо. Ну, то есть, иначе я бы чувствовал себя виноватым. Они там, в вечном пламени, а я в раю трескаю персики и, как водится, глажу бедных шавочек вроде шпица Пушка.
Я не знаю.
Не знаю.
Правда.
В общем-то, я просто надеюсь жить достойно. И, надеюсь, этого хватит.
Постояв, я шагаю дальше.
В ночь.
18
Теперь вопрос, что же, блин, случилось дальше? Всякий раз, как я вспоминаю катавасию вокруг смерти Пушка, дальнейшая история словно бы тонет во тьме.
Во вторник я заглянул к Стиву, и он сказал, что в субботу – важная игра. Рубу опять взялся звонить тот чувак, и теперь на том конце фоном было слышно и голос Джулии Халды.
Сара купила альбом для своих фоток, в четверг вечером она разложила их все на полу – рассортировать, и я пришел и сел рядом посмотреть. Там была куча снимков, которых я раньше не видал.
Отец, приехавший с работы, вылезает из фургона.
Миссис Волф, уснувшая на диване.
Неизвестный прохожий, спешивший по нашей улице, когда полоскал ливень.
Конечно, и мы с Октавией там были, и Руб, тузящий мешок в подвале, и серия с похорон Пушка, а еще разнообразные снимки разогреваемых на кухне остатков еды, стена в гостиной, на которой висят портреты всех нас в разные годы, и даже Стив возле машины со снарягой в сумке, отбывающий на игру.
