– Ценю ваше рвение, мисс Фоулбарт, но вынужден огорчить вас: я пошутил. – Темная волна обиды и злости захлестнула Джанет. – Спокойно, девочка, – видя ее исказившееся лицо, улыбнулся Хаскем. – Мне важно было ваше согласие – в принципе. Вы оправдали мои надежды, и в благодарность я освобождаю вас от столь неприятной игры. Я дарю вам иную возможность проявить свои способности. Но сначала один вопрос: вы уже прослушали курс церковного права?
– Слушаю, – хмуро ответила Джанет, не поднимая головы и пытаясь заставить себя сбросить с плеча эту холодную холеную руку.
– Прекрасно. В таком случае, вам, вероятно, уже известен «Маллеус»?[26]
– Известен.
– Тогда прошу вас – слышите, прошу! – помочь нам. Мы разыгрываем грандиозную мистерию на эту тему.
– И вы хотите увидеть сожженной – меня?
– Отлично! Послушайте, Джанет, я буду откровенен. В вас есть некая порочность, есть тонкая физиология, судя по тому, как вы ездите на лошади, есть аристократизм. Лучшего и желать нельзя. Но предупреждаю, работать придется много. Мы привлекаем крупных ученых, профессора Сен-Сорлана из Сорбонны, старшекурсников, прессу. Я долго боролся за вашу кандидатуру, и вы не имеете права подвести меня. Так по рукам?
– А где же договор, скрепленный кровью? – потушила довольную улыбку Джанет.
– Вам хочется крови, детка? – искренне и с какой-то новой, еще не слышанной Джанет интонацией произнес Хаскем. – Будет и кровь. – И больше не обращая на девушку никакого внимания, словно ее и не было рядом, он остановил проходящего студента и начал с ним разговор о гольфе.
Джанет терпеливо стояла и ждала – лишь для того, чтобы узнать, когда же предполагается этот «процесс века». Впрочем, через несколько минут она нашла в себе мужество признаться, что ожидание ее посвящено не только этому. Хаскем разжигал ее любопытство все сильнее, и теперь она не собиралась упускать возможность понаблюдать за ним. Лицо Хаскема в разговоре оставалось почти неподвижной маской: полуприкрытые и чуть прищуренные глаза, кривящийся рот, пропускавший слова сквозь зубы, и лениво поднимающаяся левая бровь – единственное, что демонстрировало его тщательно отфильтрованные эмоции. В конце концов, откровенно подавив намеренный зевок, он отпустил студента и повернулся к открыто наблюдавшей за ним Джанет.
– Вы еще здесь? Ах да, я забыл назвать сроки… Декабрь, по-моему, самое подходящее время: промозглая сырость каменных сводов, и костер уже мнится как спасение, а? И вот еще что. В апреле проходит «Национал-шоу» Общества амазонок Британии, и я считаю ваше участие в нем не только разумным, но и обязательным.
– Интересно, по какому праву вы вдруг стали мной распоряжаться? – И все-таки в голосе Джанет звучало больше интереса, чем возмущения.
– По праву вице-канцлера конгрегации, не более.
И с этого дня жизнь Джанет оказалась расписанной по минутам. Она вставала в пять утра и, не дождавшись общего завтрака в холле, выходила на улицу, где, казалось, не было воздуха, а висела серая тягучая взвесь полусырости-полудождя. Хроническое недосыпание вкупе с тонким костюмом для верховой езды не давали согреться, и Джанет просто-напросто накидывала на себя большой плед, не заботясь о том, как на нее посмотрят несколько таких же ранних пташек, как и она сама. Пробираясь аллеями парка Лесного института и стараясь не попасть под потоки воды, льющиеся с задетых веток, она по короткой дороге бежала к Порт-Мидоу, каждый раз надеясь прийти первой, но каждый раз высокая фигура Хаскема уже маячила на окраине поля с двумя лошадьми в поводу.
Хаскем был отличным тренером. Он хотел довести все движения Джанет до автоматизма, он буквально дрессировал ее, требуя от девушки послушания не только словам, но каждому его жесту, даже взгляду… Первые полчаса отдавались разминке, еще полчаса – езде на дамском седле, и последние – скачке верхами. Верховая скачка поначалу была настоящим мучением: в ногах Джанет не было достаточной силы, чтобы управлять капризной кобылой, и к концу занятий икры и бедра от усталости сводило судорогой. Но как только Джанет овладела и этой наукой, Хаскем безжалостно посадил ее на неоседланную лошадь. «Настоящему наезднику должно быть все равно, как ездить», – заявил он и, не обращая внимания на прикушенные от боли губы девушки, гонял лошадь до тех пор, пока Джанет буквально не валилась на землю. «Не ерзай! Сливайся с ней, слышишь, мор бле![27]» – ругаясь почему-то по-французски, кричал он, и в этом крике Джанет, испытывавшая острое наслаждение от езды, слышала нечто большее, чем простое раздражение.
Потом, еле передвигая ноги, она возвращалась обратно, будучи не в силах ни о чем думать и сохраняя способность воспринимать окружающее лишь глазами. И Джанет навсегда запомнила этот волшебный в своем однообразии пейзаж: мокрые, еще различимые в осенних красках кусты стояли как на авансцене, за ними прихотливой зубчатой полосой чернел лес, а далеко позади, в дрожащем курении рассвета, словно изысканно расписанный задник какой-нибудь «Армиды», вставали подернутые серебристо-зеленой патиной тумана шпили и купола оксфордских церквей. И Джанет уже не замечала, как добиралась до кампуса.
Иногда Хаскем шел вместе с ней и вел разговор, не касавшийся ни выездки, ни роли Джанет в предстоящем процессе. Так она узнала, что его отец действительно богатый сыроторговец, но не в Лондоне, а в Ньюкасле и что Хаскем презирает его, как он выразился, «за убожество мысли».
– Вам трудно поверить, но он ни разу не съездил не то что за границу, он в соседнем Дарлингтоне не бывал. Но что Дарлингтон! Он никогда не заглянет даже в паб на другой улице, и гордится этим. Видите ли, здесь он родился, здесь и умрет. А о матери и говорить нечего, даже деньги не умеет тратить с размахом…
Джанет удивлялась, слушая такие речи о родителях, но еще больше ее удивляла откровенность Хаскема: даже его надменно-уставшее лицо принимало в такие минуты живое человеческое выражение. Оживлялся Хаскем и когда разговор заходил о музыке, точнее о Вагнере – ни о ком другом мертонец говорить не желал.
– В его жизни нет всех этих досадных и ненужных чудес, вроде «черного человека» или двадцати тысяч франков, найденных в бюро,[28]– он гениален сам по себе, без дополнительных украшательств. Разумеется, вы не слышали «Запрет любви»?
Джанет пристыженно согласилась. Она могла чувствовать себя на равных с ним только в области истории, да и то относительно. Во всем остальном Хаскем просто подавлял ее своими знаниями.
– Это проповедь чувственности, то, что потом так ярко проявилось в «Валькирии» и «Тристане». Как-нибудь я дам вам послушать «Запрет» у меня в Лейхледе.
