1
Все чаще в последнее время лежит Вронский на голой земле, оперевшись на руку, ощущая во рту вкус желчи и неподвижно глядя в зимнее небо. Снег порошит, убеляет голые стволы деревьев, засыпает землю, белыми стали седловидные вершины гор, беженцы рассказывают о метелях и заносах. Зима всех взяла за горло: не видно ни птицы, ни тени.
И на лист бумаги, по которому сейчас его перо скользит так поспешно, будто гонится за колеблющимся пламенем невидимого согревающего его светильника, падает мелкий сухой снег.
Милостивая сударыня матушка.
Даже камень, о котором только не имеющий рассудка скажет, что у него нет ни запаха, ни души, ни сердца, под воздействием воды, воздуха или солнца меняет свой внешний вид. Что же сказать о человеке, подверженном влиянию окружающих. Говорю Вам об этом для того, чтобы таким образом сообщить, что и я изменился с тех пор, как мы в последний раз видели друг друга на вокзале в Курске, хоть по-прежнему остаюсь Вашим младшим сыном, которого Вы окружали безупречной материнской любовью и заботой и в неосмысленные дни моего раннего детства, и в годы отрочества, проведенные вместе с братом Александром, когда я под Вашим неусыпным присмотром весело растрачивал свои молодые силы и время, и тогда, когда я был воспитанником Пажеского корпуса, и вплоть до сегодняшнего дня, когда я уже стал другим. Поэтому, maman, je voudrais vous parler sans témoins,[13]я и пишу Вам это письмо (которое вручит Вам хорошо Вам известный и преданный мне до гроба Петрицкий), к чему меня также вынуждает и еще одна причина, вернее, тот шаг, который неминуемо за этим письмом последует. Mais с est plus fort que moi.[14]
Madame ma mère![15]Вы знаете лучше других, как я среди русской нашей зимы заранее радовался весне, ясному небу — первому ее предвестнику, как радовался подснежникам на проталинах и лошадям, когда, прочно сидя в седле, в первую голубую неделю весны скакал вниз по лугу и дальше через кленовую рощу. Я будто и сейчас вижу Ваши губы, которые чуть шевелятся и шепчут, мне на ухо стихи Тютчева, «Орловский Орфей», — сказали Вы мне о нем и заставили меня, глухого к лире, полюбить журчание этих стихов, воспевающих весеннюю грозу, когда «с горы бежит поток проворный, в лесу не молкнет птичий гам» — видите, maman, помню! — и «шум лесной и шум нагорный — все вторит весело громам». Но теперь я боюсь весны, и для меня, madame, было бы большим несчастьем дождаться ее. Если же судить по небу и по тем желтым и белым подземным клубочкам, которые должны потом превратиться в цветы, весна уже близко. Ночью, перед тем как заснуть, главная моя забота — укрыть каждую часть моего тела и лица (заросшего бородой!), а так же волосы мои и уши одеялом, которое защищает меня от какого-либо соприкосновения с внешним миром. Не беспокойтесь, я не курю и не пью ни капли сверх того, что требует честь офицера и грязная война, в которой я с Вашего благословения участвую, но о которой — как о большой ошибке в наших политических оценках намерений сербов — ничего не желаю писать.
Точно так же ничего не хочу говорить о случае, который, признаюсь, раздразнил бы природное Ваше любопытство и в то же время вызвал бы у Вас желание великодушно простить меня. В моей жизни, даже в моей теперешней жизни, возникла было одна trиs gentille женщина, между прочим украинка, на все для меня из любви готовая, появление которой я разумом своим сначала приветствовал, но сердце заставило меня отвергнуть ее. Темные ли силы природы, неблагосклонность ли ко мне неба или просто несчастливая моя натура сделали так, что я попал в число людей, которые, иногда даже вопреки своей воле, лишь приумножают чужие несчастья и увеличивают всеобщее зло. Я по своему желанию и согласно доводам разума отказался от этой женщины в надежде, что она найдет свой bonne chance в каком-то другом мужчине. В моей связи с Анной такое решение было невозможно: я был ее единственным chance. Так же как желание написать Вам я носил в себе еще во время моего флирта с Соней (именно так звали украинку), так и намерение совершить то, что последует за этим письмом, уже тогда вполне созрело во мне. Неужели мое тщеславие, неужели мой мужской эгоизм должны погубить еще одно человеческое существо, изуродовать и без того израненную войной душу этой женщины? Non, та mère. Je ne peux pas me le permettre.[16]«A что станет с моей душой? — справедливо спросите Вы меня. — Разве я, ваша мать, не буду в сотню раз больнее ранена вашим безрассудством, которое прошу обуздать и не делать глупостей», — продолжите Вы спор со мною. На это я сейчас отвечу вам, правда всего несколькими строками, так как времени остается мало.
Entendons-nous:[17]знаю, что Вам в столице без меня будет трудно, но, когда после дней траура с их тоской и душевной пустотой Вы решитесь наконец уехать в поместье (возьмите коляску или экипаж и не позволяйте Филофею пить, тогда все будет в порядке), Вам станет легче. Там плакучие ивы и березы, озера и пруды, поля, где цветут нежные маки, там куропатки и утки, а придет осень — бекасы, там ржаной хлеб и квас, цыгане и наши мужики в смазных сапогах, от которых несет дегтем, там звуки фортепьяно из окна и разговоры о немецкой философии и музеях Флоренции, преферанс по копеечке и лошади… ах, maman, лошади! Вы уж лучше всех знаете, как я любил кобыл и запряжных, и верховых, как нежно я прижимался лицом к хребту их и к голове, любил и тонких голландских жеребцов с низким хребтом, и донских из конюшен Анастасия Ивановича Чернобая, помните этого тамбовского помещика… «Ах, к чему сейчас об этом! Mais, с est du dernier ridicule![18]» — прервете Вы меня. И тем не менее, тем не менее! Ведь частичка меня останется в каждом из Божьих творений, растут ли они из земли, плавают ли в воде, летят ли по воздуху или рысью бегут по земле, точно так же, как и в каждом человеческом существе, пусть даже Бог наказал его скудоумием и невообразимым уродством лица или тела, я, как вода, буду совершать в природе свой круговорот: проливаться с неба, проникать глубоко под землю, подниматься к корешкам и листьям, а оттуда опять уходить в небо, и так постоянно, по кругу. И когда Вы тронете своей рукой золотую чашечку лютика или наполовину желтый, наполовину фиолетовый цветок иван-да-марьи или, гуляя в березовой роще, вдруг не сможете противиться нахлынувшему чувству нежности и погладите ползучий стебелек земляники, Вы будете трогать, ласкать, осязать и целовать меня, мою кожу, завитки моих волос, а в твердости яблок из нашего сада Вы узнаете твердость моих зубов. Bien? [19]'
