Чем больше я сближался с Вирхинией, тем сильнее становилось мое желание. Я уже не довольствовался тем, чтобы видеть ее в шесть часов вечера, когда она порхала подобно бабочке среди подъемных кранов и контейнеров; меня уже не устраивали прогулки в три тысячи шагов; я хотел видеть ее в любое время и делать тридцать тысяч, триста тысяч, четыреста тысяч шагов рядом с ней. Но мое желание не исполнялось. То, что она была немного старше меня – в то время ей, по всей видимости, было лет девятнадцать, – сковывало меня. И совершенно особым образом меня сковывало отсутствие моряка. Я его никогда не видел. Вирхиния никогда о нем не говорила. Только моя мама время от времени упоминала о нем. Я заполнял эту пустоту и представлял его исполненным достоинств: видный мужчина, незаурядный человек, наделенный той привлекательностью, которой море одаривает самых лучших.
Подчас я восставал против самого себя. «У Вирхинии, – думал я, – должно быть, много поклонников, и я, скорее всего, один из множества, дурачок какой-то. Мне следует постараться отдалиться от нее, пусть на один лишь только вечер, и сходить в гостиницу навестить Терезу, проявить себя не таким эгоистом, не таким плохим другом». Но приближались шесть часов вечера, и я мчался к окну своей комнаты, вместо того чтобы спуститься в гараж и взять велосипед.
В первую неделю июня я наконец собрался навестить Терезу. Накануне я позвонил ей по телефону. «Сегодня утром я трижды обошла смотровую площадку. Как тебе это нравится?» – сказала она мне, едва начав разговор. Ни слова о моем молчании на протяжении всех последних недель. «Отлично», – ответил я. «Ну, разумеется. Ты же знаешь, какое расстояние там от края до края. Так вот за полчаса я три раза обошла ее кругом».
Смотровой площадкой называлась открытая терраса площадью около тысячи квадратных метров, расположенная перед. отелем. В дни, когда там были танцы, Анхель проходил всю ее по кругу, и это, как правило, занимало у него три-четыре минуты. Три-четыре минуты, с аккордеоном на спине и протискиваясь среди людей. А Терезе понадобилось полчаса, чтобы трижды пройти то же самое расстояние. Я подумал, что она, должно быть, здорово хромает или очень слаба.
«Завтра мы спустимся в сад, Тереза. Прогуляемся там», – пообещал я ей. «Как в старые времена», – сказала она. Сад гостиницы находился возле смотровой площадки, образуя следующий уступ в склоне горы. Для нас обоих он был местом детских игр. «Мы и в лес могли бы сходить», – предложила она. «Где встретимся? В саду?» – спросил я. «Я предпочитаю на площадке». – «Ну, тогда на площадке». – «Ты помнишь, где находится кафе, Давид? Знаешь, доходишь до стоянки и, поднявшись на площадку, поворачиваешь направо». Это был первый упрек. «Ну что ты, Тереза. Не так уж много времени прошло», – сказал я ей. «Там уже поставили столики. Под новым тентом. В белую и желтую полоску». – «Ну так, под новым тентом». Она повесила трубку.
Под тентом в белую и желтую полоску сидело несколько иностранцев, первые отдыхающие в этом году. Но Терезы там не было. Навстречу мне тут же вышла Женевьева. «Она наверху, – сказала она мне. – В своей комнате. Думаю, она тебя ждет». Обычно это была несколько отстраненная женщина, но в то утро она казалась совсем другим человеком. Проще, любезнее, меньше ростом. «Ты видел Мартина?» – спросила она меня уже в здании, проводив до лестницы. Я сказал ей, что не видел. Мне рассказывали, что он втянулся в ночную жизнь Сан-Себастьяна и вращался среди людей гораздо старше его. Но я предпочел промолчать. «Спасибо, что пришел», – сказала она, прежде чем пройти на кухню.
Тереза поджидала меня на лестничной площадке. На ней было белое платье без рукавов, а на голове – широкая черная лента, обхватывавшая волосы. Даже не поздоровавшись, она заговорила о своем брате, словно наша встреча составляла часть каждодневной жизни и она просто хотела что-то добавить к беседе, которую мы начали несколькими минутами раньше. «Мама очень обеспокоена, потому что иногда Мартин не приходит домой ночевать. Говорит, что остается с друзьями из гимназии готовиться к экзаменам. – Последнюю фразу она произнесла презрительным тоном. – Какая наглая ложь, правда? Но Мартин каким был, таким и останется». Я добрался до лестничной площадки. «Как поживаешь, Тереза?» – сказал я, целуя ее в щеку. Она улыбнулась, словно вопрос доставил ей удовольствие, но не ответила. «Женевьева в полном затмении ума от своего сына, – продолжала она. – Это просто унизительно, правда. Она ведет себя как любая другая мамаша из Обабы». – «И это притом, что она француженка! Да еще русского происхождения!» – воскликнул я, чтобы хоть что-то сказать.
Мы поднимались на третий этаж. Преодолевая каждую ступеньку, она всякий раз опиралась на лепила. «Вчера как громом поразило», – сказала она. «Кого?» Я подумал, что она решила затронуть тему своей болезни и хотела воспроизвести какой-нибудь комментарий своего врача. «Женевьеву, – уточнила она. – Она пошла забрать одежду своего сына, чтобы отнести ее в стирку, как любая другая мамаша из Обабы, и ее просто ошарашил запах». Она остановилась, чтобы передохнуть. «Le parfum n'était pas très chic, vous me comprennez?» – «Аромат был не слишком шикарный, понимаешь?» – завершила она.
Дойдя до коридора третьего этажа, она взяла меня под руку. Правую ногу она слегка подволакивала, хотя и не слишком. «Куда мы идем, Тереза?» – сказал я, видя, что она не остановилась перед своей комнатой. Уже два или три года она занимала последнюю комнату в гостинице, под номером двадцать семь. «На крышу?» – вновь спросил я. Мы находились возле укромной лестницы в конце коридора. Она стала подниматься. «Наверху есть несколько каморок, о которых даже я ничего раньше не знала. В одной из них я обнаружила очень интересные вещи. Сейчас увидишь». Ей снова не хватило воздуха и на какое-то мгновение пришлось опереться о стену. «Ну что, готов идти дальше?» – сказала она пятью секундами позже, поворачивая ко мне голову. Ее оливкового цвета глаза смотрели в упор.
На последнем этаже гостиницы потолок был таким низким, что приходилось наклонять голову. Справа и слева от прохода были маленькие двери, закрытые на замки. Тереза вытащила из кармана ключик и открыла одну из дверей, помеченную номером два. «Проходи, Давид. Но сначала сними ботинки», – сказала она мне. Войдя, я почувствовал у себя под ногами мягкость одеяла.
Тереза зажгла свет, простую лампочку, и я увидел что нахожусь в комнатке площадью не более пяти-шести квадратных метров; одеяло почти полностью покрывало пол. В одном из углов я различил прислоненное к стене ружье, а на полу возле него – солдатскую каску и бинокль. По комнате было раскидано несколько картонных коробок, заполненных бумагами, и прочий хлам: стул, чемодан, кожаный мешочек на стуле.
Тереза стала очень осторожно садиться, ища рукой точку опоры; но, не завершив движения, утратила равновесие и растянулась на полу, ноги ее задрались. Они показались мне хорошо сложенными и сильными. Я заметил только разницу в лодыжках: правая была немного тоньше.
В таком тесном пространстве ее тело казалось более рельефным. Я видел ее щиколотки, ее колени, ее плечи, черную ленту на запястье, такую же, как в волосах, ее глаза оливкового цвета, ее губы, ее слегка приоткрытый рот. Губы зашевелились, рот закрылся и вновь приоткрылся. «Ты плохо поступил со мной, и я должна отомстить. Это необходимо», – сказала Тереза. Она сняла черную ленту с волос и стала ее разглядывать. Мы вдруг очутились словно в совершенно другом месте: игра, занимавшая нас до этой минуты, закончилась.
