Перевернем очередные страницы Атласа и увидим тип Готической Тетки, далее: Тетки-Потребительницы (имеет место в торговых пассажах, особые приметы — ирокез чуть покороче, чем у Элеганток, и некрашеный), Тетки из Оперетты (мутации: из Балета, из Оперы, из Пантомимы), а также Тетки-Гардеробщицы, Тетки-Интеллектуалки и Тетки-Вечные-Распространительницы-Косметики. На следующей странице Атласа редкий вид: Тетка-Представительница-Геев-в-СМИ, сокращенно — Тетка-Представительница. К ней всегда обращаются газеты и телевидение во время проведения очередной акции против гомофобии или когда надо высказаться на тему геев. Ибо Тетка-Представительница, раз только объявившись и засветившись, становится для СМИ редким и весьма полезным экземпляром. Она говорит от имени всех теток, хотя другие под ее словами не подписались бы, но, поскольку газет они не читают, недоразумений не возникает. Этот тип, конечно, скрещивается с Теткой-Активисткой и образует мутации более или менее ожидаемые, однако в эротическом отношении всегда малопривлекательные.
Тетки-Потребительницы выступают также в сочетании с Тетками-Элегантками (потребление типа «все ради внешнего вида») и в хозтоварном варианте (потребление типа «все для дома & сада-и-огорода»). Вообще Тетки-Элегантки не скрещиваются только со Старыми Тетками, а со всеми остальными подвидами — очень даже. Например, Тетка-Художница + Тетка-Элегантка = Тетка-Галеристка.
Примером такой тетки была Черная. Как говорит сама кличка, ходила одетая во все черное, обвешанная современной серебряной бижутерией, работала в галерее, посещала театры, вернисажи, поэтические вечера… Жутко претенциозная, снобка, вся в дамских сигаретах, в портсигарах… В кафе не снимала шляпы, сидевшей на ней, как беретка на бабе, жрала пирожное и щебетала:
— Знаешь, я была на конкурсе актерской песни, поэтому не смогла прийти к тебе, пила там с Кристиной и Ольгердом… Ведь мы со Станиславом ставим пьесу…
Ничего похожего на Теток-Парикмахерш, скрестившихся с Тетками-Элегантками! Этих полно в каждом более или менее приличном заведении; никто тебя не острижет, не покрасит лучше, чем они. На голове у них целые романы, целые «Ночи и дни».[53]Худые, высокие, красивые, ленивые… Все курят, и у всех все, что надо, проколото. Они в курсе дел в мире куафюра, они знают, откуда ветер дует и что вчера происходило на скачках в Лондоне. Иногда собираются вместе, в прекрасной квартире, прекрасные сами, среди старых шкафов, среди безделушек, и смертельно, по-декадентски скучают. А на античных полках вместо книг — косметика для волос в какой-то ей-богу неземной упаковке и ровно сложенные черные махровые полотенца.
Например, Карен. Пока училась в ПТУ, рисовала на полях тетрадок комиксы с женщинами в разных позах и под каждым подписывала «Lady». Целые армии неподвижно стоящих дам. На уроках учительница говорила о войнах, о королях, а она ставила портфель на парту и устраивала себе «уголок», «домик», свой маленький интимный мирок. У нее было зеркальце, гигиеническая помада, там она себе прыщи выдавливала — тут войны, восстания, а она в уголке, в домике, наедине с собой…
В общежитии она весь коврик над кроватью завесила рисунками плачущих Пьеро. Пририсовывала им рты, слезы, световые блики на черных шапочках. В заведении, где она проходила практику, начальница жаловалась, что Карен — мальчик строптивый и ленивый. А она, пока брила клиента, витала в облаках и в знак бунта выкрасила волосы в цвет неба — голубой. Вовсе не так приятно целый день мыть головы, выслушивать, что ты строптивая и ленивая, и пшикать в перерывах лак на волосы. Она наизусть знала журналы, что лежали для клиенток, скрывалась в них! В каталоги фирмы «Топу & Guy»… Вот это был мир! Черно-белый, на скользкой мелованной бумаге, пахнущий пробными духами. Мир, который доходил до Карен только в обрывках, как фрагменты изодранных фотообоев. В этом другом мире кофе был крепким и подавался в красивой чашке, мужчины выглядели как в кино, солнце заходило, кони вставали на дыбы, приготовленная в доме еда не имела ничего общего с галушками в заводской столовке. Она поняла, что мир этот находится где-то далеко, и поехала искать счастье в Париж!
— Ах, она поехала искать счастья в Париж! Убейте меня, девочки, не то сама помру! Поехала склеивать свои фотообои. У таких историй не бывает счастливого конца.
Паула
Внезапно зазвонил мой мобильник. Это Паула.
— Знаешь, виконт, я на другом конце пляжа, приходи ко мне.
— Ты где?
— Там, где натуралы, подожди, я спрячусь, а то на мне черные стринги. Сама приду…
Опять все забыла, опять мне придется ее вразумлять, а потому обращаюсь к ней с такими словами:
— Дорогая Паула, затем ли ты купила столь эффектные, с позволения сказать, трусики, чтобы прятать их в кусты сразу, как только наконец объявится желающий полюбоваться твоими прелестями?
Паула вынуждена признать мою правоту, говорит, что она уже абсолютно (и это правда) эмансипировалась и вовсе не пряталась, а наоборот — выставила себя напоказ. И впрямь, все дело в этом показе. Эмансипация — это демонстративность, и ничего тут не поделаешь. Если ты не скрываешься, значит, — демонстрируешь себя, а не просто существуешь. Все это, впрочем, исчезнет в постэмансипационной фазе, когда уже не будет гей-пляжей, гей-баров, журнальчиков… Не будет никакого гетто. Гомосексуализм станет таким обыденным, что на общем пляже никто не заметит, как мужчина целуется с мужчиной. Но нас тогда, Паула, к счастью, уже не будет на свете.
Как Паула приструнила Тетку-Псевдоинтеллектуалку
— По дороге сюда, виконт, я присела в ложбинке отдохнуть, и ко мне пристала Псевдоинтеллектуалка. Представляешь! Вон она идет! Смотри! Вон, на горизонте! Видать, уже возвращается к себе в Мендзыздрои! — Паула показывает мне кого-то идущего берегом моря.
— Я ей дала прикурить, она хвост поджала, но, смотрю, возвращается. Сижу я на одеяле, она подходит, но прежде описание: в цветном платочке на голове, в каких-то буддистских бусах на сморщенной шее, в сабо, как у нашей Пизденции, и укладывается на своем одеяле в паре метров от меня, книгу читает. Ну и зыркает на меня, чего это я не заговорю с ней, коль скоро она такая вся из себя, да к тому же с книгой, да к тому же в бусах. В конце концов разродилась:
— Можно подсесть? — И, не ожидая ответа, «подсела», как будто это кафе. А важная какая! Спрашивает меня: «Это откуда чудо такое?» — вроде бы ко мне обращается, но будто к чучелу какому с тряпочной башкой и словно меня здесь нет!
Я ей говорю тогда, потому как уже нашла к ней подход:
— Почти что из Вроцлава.
Она:
— Почти что, значит, из-под Вроцлава? — и уже радуется, что я как бы из деревни, что можно будет надо мной поизмываться. Если бы она тогда знала, что имеет дело с самой мадам де Мертей, наверняка не приставала бы и не пришлось бы ей теперь убегать впопыхах. Ну и люди пошли, виконт! Ни стиля, ни вкуса, ни класса, ни блеска! Ни шпагой не владеют, ни плащом, ни интригой, ни искусством любви, ничем, им бы только пожрать! Куда ни глянь — все толстые, все чипсы жрут! Спровоцировав ее на этот вопрос, я, стало быть, отвечаю:
