— Избавление от мук, которые доставила тебе женщина, проходит по своему собственному расписанию. Можешь делать все, что тебе взбредет в голову: глотать таблетки, развлекаться с другими девчонками, заниматься спортом или не заниматься спортом, пить или не пить — до времени тебе ничего не поможет. Ты от этого не сможешь избавиться ни секундой раньше.
Сын выглянул на улицу. Наши соседи-китайцы работали в саду, переговариваясь друг с другом.
— Мне надо дождаться, когда у меня заведется другая подружка, — сказал он.
— До этого Ребекка тебя сможет свести с ума. Не забывай об этом.
Некоторое время Джеси смотрел прямо перед собой, уперев локти в колени и думая неизвестно о чем.
— Как считаешь, может быть, мне лучше ей позвонить?
Я уже открыл рот, чтобы ему ответить, но вовремя спохватился, вспомнив о том, как пасмурным утром в начале февраля, когда Пола уже от меня ушла, на оконном стекле таяли хлопья мокрого снега и каплями стекали вниз. Мне тогда казалось, что я сойду с ума от бесконечности дня, который надо прожить. Ты, приятель, здесь имеешь дело с чрезвычайно нежной субстанцией, и обращаться с ней надо очень осторожно.
— Как ты считаешь, Джеси, что она в таком случае сделает?
— Что?
— Она тебя накажет. Сначала будет водить тебя за нос, голову тебе заморочит так, что тебе станет казаться, будто все уладилось, а потом резко даст от ворот поворот.
— Ты так думаешь?
— Она ведь не дурочка, Джеси. Она прекрасно знает, что тебе надо. И именно этого ты от нее не получишь.
— Мне только хочется слышать ее голос.
— Я в этом сомневаюсь, — сказал я и вдруг увидел столько горя в чертах лица сына, в обессиленной опустошенности всего его тела, что мягко добавил: — Мне кажется, ты пожалеешь, если закрутишь с Ребеккой все по новой. Ты уже почти дошел до предела.
— До какого предела?
— Того, который надо преодолеть, чтобы выбросить ее из головы.
— Нет, я еще и близко к нему не подошел.
— Ты уже гораздо ближе к нему, чем тебе кажется.
— Откуда ты знаешь? Мне совсем не хочется быть грубым, папа, но как ты можешь это знать?
— Потому что у меня самого так было три миллиона раз, вот откуда, — резко ответил я.
— Я никогда не смогу через это перешагнуть, — проговорил Джеси, оставаясь во власти своей печали.
Я кожей чувствовал, что, как пот маленькими каплями, источаю раздражение, и не потому, что сын задавал мне эти вопросы, а потому, что он был несчастлив, а я ничего не мог сделать, совсем ничего не мог сделать, чтобы ему стало хоть немного легче. И потому я злился на него, как будто мне хотелось ударить ребенка, который споткнулся, упал и разбил себе колено. Джеси бросил в мою сторону один из тех взглядов, которые запали мне в память со времени его детства, беспокойный и огорченный взгляд, как бы говоривший: ну вот, он снова на меня злится.
— Знаешь, — сказал я, прочистив горло, — это сродни тому, когда человек пытается бросить курить. Месяц проходит, он напивается и думает: «Какого черта я это делаю?» Где-то на половине второй выкуренной сигареты он вспоминает, почему решил завязать с курением. Но теперь он снова курит. И выкуривает еще десять тысяч сигарет, прежде чем вернуться к тому же, с чего когда-то начал, решив бросить курить.
Джеси как-то неловко, застенчиво, даже нежно положил руку мне на плечо и произнес:
— Я, пап, тоже не могу бросить курить.
ГЛАВА 10
СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ я ужинал с Мэгги — загодя приехал на велосипеде к ней домой, в греческий квартал. Но после ужина, после выпитого вина мне не хотелось ехать обратно в город через мост на велосипеде, выписывая спьяну на дороге кренделя, поэтому вместе с велосипедом я потащился домой на метро.
Дорога домой много времени не занимала — всего минут десять — пятнадцать, но мне приходилось проделывать этот путь так часто, что он казался мне очень медленным, и я досадовал на себя за то, что не взял с собой никакой книги. Я смотрел на собственное отражение в оконном стекле, на входивших и выходивших пассажиров, на пролетавшие мимо стены туннелей и вдруг увидел… Кого бы вы думали? Полу Мурс, которая сидела с другой от меня стороны прохода через пять или шесть человек. Уж не знаю, сколько времени она там сидела, — я не заметил, когда она вошла. Некоторое время я пристально разглядывал ее профиль, остренький нос, выдающийся вперед подбородок. (Кто-то сказал мне, что она уладила проблемы с зубами.) Волосы у Полы теперь были длиннее, но в общем она почти не изменилась, осталась такой же, какой была, когда сказала мне те жуткие слова: «Я склоняюсь к мысли о том, что не люблю тебя…» Что за фраза такая корявая! Как она только умудрилась найти такие слова?
Примерно шесть месяцев, может быть, около года, точно уже не помню, я ощущал отсутствие Полы как острую зубную боль. У меня с ней посреди ночи случались такие интимные моменты, мы о таких вещах говорили, такое друг с другом вытворяли… а теперь оба сидели в одном вагоне метро, и сказать нам друг другу было нечего. Будь я моложе, мне бы такая ситуация, наверное, показалась трагичной, а теперь я воспринимал это — как бы выразиться точнее? — как будничную прозу жизни. Ничего в этом не было фантастического, ничего печального, обидного или праздничного, все было по-деловому обыденно. Магия встреч и расставаний с людьми, возникающими в вашей жизни и исчезающими из нее, на деле оказывается вовсе не такой таинственной, как могло бы показаться на первый взгляд. (Людям ведь надо куда-то уходить.)
И как мне объяснить это Джеси (какая-то индианка встала и вышла на станции Броадвью), как мне помочь ему пережить несколько следующих месяцев, может быть, год, перед тем, как он проснется однажды утром и вместо того, чтобы думать об утрате Ребекки (чувствовать эту зубную боль), зевнет, заложит руки за голову и подумает: «Сегодня надо сделать еще один ключ от дома. Ведь нельзя же жить, когда у тебя только один ключ, так и на неприятность можно нарваться». Совершенно банальная мысль, несущая с собой освобождение («Не забыл ли я закрыть окна на первом этаже?»), как будто прошла боль от ожога, и даже память об этой боли почти стерлась, так что уже не помнишь, даже пальцем показать не можешь, где именно так долго было больно, из-за чего весь сыр-бор разгорелся или кто и что делал с ее телом («Это же надо! Смотри-ка, соседи у себя новую березу сажают»).
Как будто вдруг оборвалась якорная цепь (и не можешь точно вспомнить, где ты был и что делал), и внезапно замечаешь, что мысли твои вдруг снова стали твоим достоянием. И кровать больше не пустая, а просто твоя — твое место, где ты можешь спать, читать газету или… Господи, так что же я собирался сегодня сделать? Ах да, ключ мне надо сделать от входной двери! Точно.
Как мне добиться, чтобы Джеси дошел до такого состояния?
Бросив взгляд на соседних пассажиров (со своего места поднялась молодая женщина, которая ела картофельные чипсы из пакетика), я заметил, что Полы в вагоне уже нет. Она вышла на предыдущей остановке. Не без доли удивления я понял, что на некоторое время вообще забыл о ее существовании — мы вместе миновали темные туннели, когда наши мысли были заняты чем-то другим. Что мы — причем я был уверен, что это относится и к ней, — уже привыкли с безразличием относиться к присутствию друг друга, и уже через пять минут наши мысли снова занимали обычные будничные дела. Как могло так случиться? Почему? Странно. Пожалуй, именно это слово здесь самое правильное. Но даже эта мысль пеня почти тут же перестала занимать. Уже когда я шел по платформе, катя велосипед, мне вдруг бросилось в глаза, что у той девушки с картофельными чипсами на зубах были ортодонтические скобки. Она ела с открытым ртом.
