Дом был обставлен грубой мебелью и завален бесчисленным количеством разнообразных и разноцветных подушек. Но эта пестрота выглядела простой, даже элегантной, хотя и отдавала индейским фольклором.
Меня немного напугал маленький алтарь в спальне, а на нем — обгоревшая ветка ладана, два блюдечка с засушенными розами, статуэтка Будды («Я занимаюсь иногда медитацией», — объяснила она, чуть покраснев). Возле широкой низкой кровати лежали сочинения религиозных философов, но шкафы у стен, слава Богу, заполняли книги, которые были мне ближе. Несколько томов на голландском оказались, при ближайшем рассмотрении, историями о Йооп тер Хеуле[33].
В саду посреди лужайки, рядом с огромной деревянной штукой вроде тотемного столба, был устроен бассейн-джакузи, в котором маленький водопад гонял воду по кругу и, несмотря на белый день, горели лампы. Вокруг бегала собака, чудесный далматинец в ярко-красном кожаном ошейнике, которого звали Гуру. Женщина-индианка возилась на кухне.
— Это Амалия, она убирает дом и присматривает за Гуру, когда я уезжаю, — сказала Сабина небрежно.
Я поздоровался с Амалией за руку.
— Ну, — засмеялась Сабина, — как тебе нравится здесь?
— Красиво, — сказал я неуверенно. — По-другому.
— Спать хочешь?
— Спать? Только если ты ляжешь со мной рядом… ненадолго, до вечера?..
Мы снова вели себя целомудренно, как в самом начале.
Сабина должна была срочно отвезти куда-то фотографии и велела мне ложиться. Но ложиться в ее кровать при Амалии мне было неловко. Пока она не ушла, я потерянно болтался по дому. Заглядывать в шкафы и листать разбросанные повсюду записные книжки я не хотел, потому что чувствовал, что Сабина меня проверяет.
То, что вначале было усталостью и приятным возбуждением, постепенно превратилось в невыносимую головную боль. Прошел час, Сабина не появилась. Я прилег на кровать и немедленно провалился в глубокий сон.
32
Я почувствовал, что рядом кто-то есть, и проснулся; на улице стемнело, было семь вечера.
Я узнал ее сладостный запах, ее гладкую, нежную кожу.
— И часто ты занимаешься медитацией?
Она засмеялась. В полутьме я увидел, как она насторожилась; сказывался опыт общения с циниками. Сэм.
— Я знала, что ты спросишь. Нет. Только если у меня депрессия. Или тоска. Или если надо принимать решения. Я пытаюсь найти точное state of mind[34]. Тебе не показалось, что я стала гораздо спокойнее? Кстати, я и йогой занимаюсь, предупреждаю заранее. Ты еще можешь уйти.
— Йогой занимаются теперь и в самых приличных семьях. Наша Лана — прекрасный пример.
Она стала спокойнее, чем раньше, что было не так трудно в ее случае. Но когда бывший невротик становится таким спокойным, начинаешь искать причину.
— Эй, Макс?
— Да?
— Как поживает твой отец?
Это прозвучало серьезно, почти сердито.
— Хорошо.
Мой отец. Не то чтоб очень хорошо в последнее время. Он постарел. Здоровье от этого не улучшилось. Изумительную ткацкую фабрику, на которую он тратил много времени и сил, некому было передать, так как в семье желающих не нашлось. Сперва он нашел управляющих. Но новые директора, лишенные его фантазии и таланта, с делом не справились, и через полгода отец решил фабрику продать. Продажа отняла гораздо больше времени и сил, чем он рассчитывал, но в конце концов прошла успешно. Он долго еще не мог свыкнуться с мыслью, что бизнес больше ему не принадлежит. А я, проезжая мимо его фабрики, всякий раз испытывал чувство вины. Но, освободившись, отец стал таким веселым, каким я не видел его никогда.
Он снова начал играть на пианино, звонил мне по три раза в неделю, а недавно занялся живописью.
Родителей моя поездка в Лос-Анджелес не обрадовала. Я, как почтительный сын, не мог скрыть от них появление Сабины в моей жизни. Они жутко напугались и пытались по очереди объяснить мне, как неразумно снова с ней связываться и какие ужасные последствия меня ожидают. Кроме того, они считали, что летать самолетом опасно, и были недовольны моим отсутствием на Рождество. Они махали мне на прощанье, стоя на дорожке перед домом, и это внушило мне некое чувство ответственности: я должен стать счастливым. Ради них.
— Он жалуется на здоровье, но на самом деле все не так плохо. Он больше не работает, рисует для себя. Мама абсолютно счастлива: он теперь все время дома и утихомирился.
— Боже… Я так боялась… Твой отец такой милый человек…
— Да… — ответил я и, помолчав, спросил: — Сэм часто здесь бывает?
Она удивилась:
— Нет. Никогда. Впрочем, кажется, был один раз. Я вижусь с ним в основном в его студии. У него замечательная студия, уютная квартира с видом на море, он проводит там целые дни. Он снял ее четыре года назад, когда удалился от дел.
— А почему он не работает дома?
— Он хочет покоя и уединения, и Анне, его жене, нравится, что он не мозолит ей глаза. Он зануда, а она… Она ему ничего не разрешает. Когда он дома, они сводят друг друга с ума.
— А дети? Сын и дочь? Где они?
— Бог знает где, далеко. Во Флориде и Нью-Йорке, кажется. Я их никогда не видела. Кажется, и Сэм нечасто с ними общается.
— А ты у них дома часто бываешь?
— Нет. Никогда. — Она удивленно рассмеялась. — Я у них ни разу не была.
— Как? Ты не знакома с Анной?
— Конечно, знакома. Мы обедали несколько раз вместе, в большой компании. Нет, Анна — это совсем другая история.
— Да что ты?
Но Сабина уже рассказывала о том, как она долгие годы кочевала по съемным квартирам, а в этом доме живет только шесть лет.
— Здесь легко почувствовать себя бродягой, без корней и связей. Мне это перестало нравиться. И я купила дом.
Это было сильно.
— Купила? Ты хочешь остаться здесь навсегда?
— Не знаю. Откуда мне знать? Всегда — это что?
— А дети?
Она перевернулась на спину.
— Нету их у меня, — сказала она коротко.
33
В первые же дни прошлое отодвинулось так далеко, что иногда казалось, его вовсе не было.
Зато было слишком много настоящего. Был Сэм со своей книгой, был я, Макс Липшиц, издатель. Было Рождество и ожидание Нового года. Были Сабина и я, охваченные любовным безумием. Мы валились в постель при любой возможности, у нее дома или у меня в гостинице. Но это было тайной. Теперь мы с ней составляли новую возбуждающую комбинацию: я — независимый издатель, она — успешный независимый фотограф. Все было новым.
