Мазарин глядела на учителя с обожанием. Вот что она любила в нем больше всего. Эту страсть окутывать ее высокопарными речами. И неиссякаемую фантазию.
— Выбирай.
— Я не знаю. — Мазарин закрыла лицо руками. — Веди меня куда хочешь.
— Понятно... Хочешь поиграть? Согласен. Собирайся. — Кадис с таинственным видом подал девушке пальто.
Художник и девушка вышли на улицу. Мазарин готова была прыгать от радости при одной только мысли о прогулке под руку с учителем. Ей хотелось петь и кружиться. Она чувствовала себя маленькой девочкой и одновременно взрослой дамой. Важной персоной.
Кадис предлагал взять такси, но девушка предпочла пройтись пешком. Ей нравилось чувствовать дыхание свежего дня на пылающих от восторга щеках.
Они шагали по улице, обнявшись и весело смеясь. Дурачились, прыгали через лужи, звонили в чужие дома и бросались наутек. Мазарин заразила Кадиса бесшабашной юношеской радостью.
Девушка легко ступала по талому снегу, стремительно исчезавшему под натиском солнечных лучей, и Кадис время от времени вытирал платком ее голые ступни. Мазарин то принималась оживленно болтать, то напевала старые парижские песенки бессмертной Эдит Пиаф...
Quand il те prend dans ses bras
Il me parle tout bas,
Je vois la vie en ros е .
Она была счастлива. Времени не существовало.
Il те dit des mots d'amour,
Des mots de tous les jours,
Et fa me fait quelque chose .
Кадис был рядом, вдвоем они парили в облаках.
II est entre dans топ coeur
Une part de bonheur
Dontje connais la cause.
Этот мир принадлежал им одним. Никого и ничего вокруг. Только она и Кадис.
С est lui pour moi Moi pour lui
Dans la vie,
Il me la dit, la jure pour la vi е .
Бульвар Монпарнас, бульвар Распай... Разве есть на свете что-то прекраснее? Мазарин заблудилась в своем счастье. Они на Левом берегу или на Правом? Ни на каком. Вне времени и пространства... В розовом цвете.
В городе расцветала весна. Из-под снега проступал изголодавшийся по солнцу асфальт. Владельцы бистро спешили развернуть летние веранды. "Добрый день, мадемуазель; добрый день, месье... Попробуйте наши пирожки "сен-жак". Только что из печки. Просто тают во рту". Официанты соблазняли посетителей ленчем на свежем воздухе.
Пиво пенилось в кружках, стаканы сверкали на солнце, весь город праздновал наступление весны. Даже роденовский Бальзак, казалось, вот-вот спрыгнет с пьедестала и присоединится к всеобщему ликованию. Парижанам хотелось верить, что зима отступила. А для Мазарин и Кадиса она никогда и не наступала.
На бульваре Монпарнас Кадис завязал Мазарин глаза своим черным шарфом. Девушка с восторгом приняла правила игры. Это был один из ритуалов, известных только двоим.
— Ты мне доверяешь?
— Полностью.
— Ловлю тебя на слове.
Прохожие с удивлением поглядывали на пожилого господина, который вел за собой девчонку с завязанными глазами.
— Поиграем в загадки?
Мазарин радостно закивала.
— Куда я тебя веду?
— В "Клозери-де-Лила"?
— Холодно, холодно.
— Ладно. В "Ротонду".
— Мы идем к Бальзаку.
— То есть... к памятнику Бальзаку?
Кадис рассмеялся:
— Совсем северный полюс.
Они подошли к перекрестку как раз в тот момент, когда на светофоре зажегся красный.
— Бежим, малышка.
Идти средь бела дня в полной темноте, ориентируясь лишь по щербинам в асфальте босыми ногами, было непривычно. Временная слепота обостряла слух. Внезапно они остановились.
— Ну что, сдаешься?
— Нет, дай подумать... — Мазарин помолчала: — Ну конечно, "Куполь". Точно: "Куполь".
Мэтр ресторана "Дом" вышел навстречу гостям и понимающе кивнул, когда Кадис приложил палец к губам.
Взоры посетителей обратились к босоногой женщине в черном пальто и с завязанными глазами. Заметили и ее таинственного седовласого спутника. Мазарин чувствовала на себе пытливые взгляды, но нисколько не смущалась. Ничто на свете не могло отнять у нее радости.
Живописец помог ученице подняться по лестнице и усадил ее за стол, который тут всегда держали для него, как бы редко он ни появлялся.
Ресторан привел Мазарин в восторг. Повсюду были репродукции Модильяни, фотографии, безделушки, напоминавшие о художниках и моделях великой эпохи. Здешние стены впитали атмосферу богемного Парижа начала двадцатого века.
— Помнишь, ты говорила, что твой любимый художник — Модильяни? Вот, пожалуйста. Это его место. Сюда он приходил с Жанной Эбютерн, своей великой, и последней, любовью.
На стене кто-то вырезал надпись по-итальянски: "Писать женщину значит обладать ею".
— Писать женщину значит обладать ею, — прочел Кадис вслух. — Как это правильно!
— А я, пожалуй, не соглашусь.
— Тут не о чем спорить. Ведь ты моя.
Мазарин обиделась:
— Твоя?.. С чего ты так уверен?
В сердце Кадиса впервые зашевелился червь сомнения. Он и вправду был уверен, что Мазарин принадлежит ему безраздельно, что в ее жизни нет и не может быть никого другого.
— У тебя кто-нибудь есть?
Мазарин решила солгать.
— Нет, но вполне мог быть. — Она торжествующе улыбнулась, заметив, как в глазах художника вспыхнул внезапный интерес. — Так ты ревнуешь, учитель?
— Вот еще! Даже если у тебя кто-нибудь есть, малышка, ты все равно моя. Если ты мне не веришь, посмотри на наши полотна.
— Картины — это всего лишь картины.
— Такой художник, как ты, не должен говорить подобных вещей.
— Но это правда, Кадис.
— Кто-то сказал, что правда и есть главная ложь.
— А что же тогда ложь? — спросила Мазарин.
— Знаешь, сколько истин таит в себе холст? Все и ни одной. Он не может скрыть только одного: того, что мы чувствуем, когда творим. Это и есть правда.
В наших картинах все — страсть, малышка. СТРАСТЬ. Пикассо говорил: "Мое "я" рвется на холст... И ничего с этим не поделаешь. На моих картинах слишком много меня... Проблема во всем остальном". Так и с нами: наша страсть, наше "я", наши мысли оказываются на холсте.
