— Дыши! Дыши! — кричал он так, будто в руках у него был человеческий младенец.
— Дыши! Дыши!
Искаженный голос доктора Карла Хоппе разносился по дому номер один на Наполеонштрассе в Вольфхайме, где он несколько минут назад помог своей жене разрешиться от бремени сыном. Было утро понедельника 4 июня 1945 года. Схватки начались двое суток назад. Сами роды продлились девять часов.
Итак, это был мальчик. Его назовут Виктором. Об этом они договорились заранее. Но на пол ребенка отец обратил внимание уже во вторую очередь. Сначала он посмотрел на его лицо. За пленкой из слизи и крови, закрывавшей рот, нос и щеки, он сразу увидел то, чего так боялся: у ребенка была заячья губа, которую он сам унаследовал от своего отца.
Многие жители деревни полагали, что у ребенка может случиться такое отклонение, если мать на десятой неделе беременности увидит мертвого зайца. Даже его собственная жена верила этой басне, хотя он и объяснял ей, что эта аномалия передается по крови в семействе Хоппе, равно как и рыжий цвет волос, который был почти у всех отпрысков. И тем не менее она всю беременность не решалась зайти в мясную лавку, а проходя мимо витрины с мясом, смотрела строго перед собой.
Ничего не помогло. Ребенок родился с заячьей губой. Это было первым, о чем спросила его жена. Она не спросила, мальчик это или девочка, а…
Она показала дрожащей рукой на свои собственные губы в обрамлении капель пота. Он только кивнул и сказал, что это мальчик. Возможно, это порадовало бы ее. Женщина закрыла глаза и вздохнула.
Новорожденный дышал очень неравномерно, и к его обезображенному рту немедленно приложили кислородную маску. Каждые три секунды доктор Хоппе сжимал черный баллон и вдувал воздух в легкие своего сына.
— Дыши! Дыши! — кричал он.
Если бы он прекратил это искусственное дыхание, то вероятность, что ребенок умрет, не успев даже начать жить, оказалась бы очень велика. Сжимая баллон, доктор спросил себя, не будет ли на самом деле для мальчика лучше, если он не выживет. Эта мысль мучила отца. Несколько раз ему приходилось помогать появляться на свет детям с гораздо более серьезными отклонениями, чем заячья губа, но тогда эта мысль ни разу не пришла ему в голову. Каждый раз он сражался за жизнь ребенка, как велел ему его долг, но сейчас, с его собственным сыном, с первенцем, его охватили сомнения. Доктор вдруг столкнулся с собственным прошлым. Каждый раз, сжимая баллон, он словно вонзал в себя нож. И когда он вдруг остановился и понял, что сделал это, чтобы проверить, может ли его сын уже дышать самостоятельно, ему показалось, будто с плеч упал свинцовый груз.
— Он жив, Карл? — раздалось у него за спиной. — Скажи мне, ради Бога, что он жив.
Умоляющий голос жены выдернул его из странного состояния. Изо всех сил он снова стал качать воздух в легкие своего сына.
Раздавшийся чуть позже крик стал ответом на вопрос матери.
* * *
Мышонок не выжил, несмотря на усилия Виктора. Тринадцать мертвых мышей и ни единого живого экземпляра. Но это был промежуточный результат. Он принес доктору неприятное чувство, которое, впрочем, оказалось преждевременным, потому что спустя полчаса он извлек из третьей мыши шестерых живых детенышей. Двое из них, правда, срослись черепами и вскоре умерли, но остальные четверо выглядели превосходно. Каждый мышонок был размером с фалангу человеческого пальца, имел хвостик, четыре лапки и два крошечных ушка. Кожа была гладкой и розовой. Закрытые глазки навыкате. Ротики тут же стали открываться в поисках соска. Виктор облегченно вздохнул. Из шести подсаженных эмбрионов три были реконструированы. То есть один из этих четверых в любом случае был клонированным экземпляром. У доктора дрожали руки, когда он сажал всех четверых в кювет с мелкими бумажными обрывками и ставил его под теплую лампу. В первый день он собирался кормить их молоком из пипетки сам, а потом подсадить к другим мышам, которые несколько дней назад естественным путем произвели на свет потомство. Еще неопытные мышиные матери могли съесть своих отпрысков.
Из четвертой мыши он извлек еще четверых живых детенышей, да и последняя мышь принесла больше надежд, чем разочарований, так как пятеро из семерых ее эмбрионов развились в живых мышат. Теперь общее число составляло тринадцать. Результат, который превысил все ожидания.
Три дня спустя, в ночь на 16 декабря 1980 года, Виктор обнаружил у троих из одиннадцати мышат — еще двое умерли по непонятной причине на следующий день после рождения — шерстинки с коричневым оттенком, в то время как на розовой кожице остальных уже отчетливо проявился белый пушок. Напряжение, которое нарастало в нем на протяжении последних семидесяти двух часов, вдруг словно исчезло. Появилось какое-то упоение: он в течение получаса не сводил глаз с троих мышат, пока они жадно сосали материнское молоко. Время от времени доктор поглаживал их кончиком пальца.
* * *
Йоханна представляла себе заячью губу сына совершенно иначе. В крайнем случае она ожидала увидеть небольшой разрез длиной в пару сантиметров, который можно было бы исправить, наложив пару швов. У собственного мужа она видела только шрам и никогда не задумывалась над тем, как выглядела эта губа в свое время. Когда он положил ребенка ей на руки, женщина тут же оттолкнула его.
— Убери это от меня! — закричала она, взмахнув от отвращения руками, отчего ребенок покатился и упал личиком ей на живот.
Карл замешкался, но не оттого, что, возможно, тоже чувствовал неприязнь, а потому что никогда не сталкивался с такими проявлениями в своей практике. Все женщины, у которых он принимал роды, немедленно прижимали к себе новорожденных младенцев, даже если с ними не все было в порядке. Некоторые матери, наоборот, как раз с трудом могли их отпустить.
— Убери это от меня, Карл!
У Йоханны было чувство, будто рот ребенка, словно присоска, прилепился к ее коже, и, когда муж наконец забрал мальчика, это чувство не исчезло. Она испуганным взглядом посмотрела на свой живот, чтобы проверить, на самом ли деле там никого нет. На том месте, где лежал ребенок, остались следы пуповинной крови. Ей показалось, будто это кровь из рассеченной губы ее сына, и она стала визжать от ужаса.
Спустя несколько дней после своего рождения Виктор Хоппе был определен в монастырь сестер-кларисс в деревне Ля Шапель, что в нескольких километрах от Вольфхайма. Поскольку он был укушен дьяволом. Так, по крайней мере, полагала его очень верующая мать. Ведь она так старательно избегала любых контактов с мертвыми и живыми зайцами, и не только в начале беременности, но на протяжении всех девяти месяцев, и все равно лицо мальчика оказалось обезображено. Таким образом, очевидно вмешательство других сил. Иначе быть не могло.
Капеллан Кайзергрубер, который был приглашен окрестить ребенка, подтвердил ее подозрения.
— Мон Дье! — воскликнул капеллан, впервые увидев младенца, и инстинктивно перекрестился.
Йоханна, разумеется, не могла не обратить на это внимание.
