При всей трагичности происходящего убийства смягчили отношение дирекции к Мисланду. Его крошка по имени Дениз принадлежала к народности высокорослых, и то, что все годы в дирекции находили постыдным, оказалось вдруг прелестным. Ее сотрудники прямо-таки горели желанием быть на стороне жертв. Три с лишним десятилетия мы подвизались в этих краях, и обделенными всегда считались низкорослые. Свергнув монархию и заняв ведущие посты в политической жизни страны, они тем не менее вели себя так, будто их по-прежнему угнетают, будто им только еще предстоит сбросить иго аристократии. Патетические речи о необходимости освободиться собственными силами, построить гражданское общество, крепить республиканский строй и не допустить восстановления монархии служили дирекции основанием для того, чтобы держать сторону низкорослых. И вот теперь мы поняли, что все годы помогали мерзавцам, и отчаянно принялись искать тех, кто пострадал от их рук, но оставался в безвестности. Мисланда даже пригласили на торжества по случаю очередной годовщины начала оказания помощи этой стране. Вероятно, надеялись, что он придет со своей крошкой и та станет украшением празднества.
А он, конечно, не пришел. Высокорослые, низкорослые, тутси, хуту, тва — он не видел между ними никакой разницы. Он всегда стоял на одной стороне — на стороне аппетитной задницы, и его никогда не интересовало, к какому племени принадлежала эта задница, был ли ее отец большим начальником или простым пастухом. Так уж случилось, что у высокорослых попки были, как правило, более привлекательными, но он наверняка не спрятал бы своего маленького друга обратно в шорты, если бы ему встретилась симпатичная задница из рода хуту. Хотя трудно было представить себе, чтобы какая-нибудь низкорослая пожелала связаться с ним. Они находили, что слишком хороши для этого. Были чересчур горды. Скорее допустили бы, чтобы их дети умерли с голоду, чем позволили бы себе оказаться на содержании у какого-нибудь умуцунгу.
Самой скверной штукой во всей этой истории была мысль, которая раз за разом приходила мне в голову в те сто дней и которая мучает меня и сегодня. Мысль о том, что между нашей добродетелью и их преступлением существовал симбиоз. Я думал об этой связи и раньше, когда видел Мисланда, похотливого, озабоченного только удовлетворением своих инстинктов. Человека, который не руководствовался ни велениями разума, ни заповедями морали, а следовал только приказам своего фаллоса, ибо тот задавал ему направление в жизни. Тем не менее именно Мисланд сделал — в отличие от нас — доброе дело, когда в апреле девяносто четвертого отправил крошку Дениз и всю ее семью за пределы страны. Не потому, что ему нравились ее четверо братьев, три сестры, шестнадцать кузин, трое дядьев и три тетки, — напротив, он презирал их и спас только потому, что не мог бы спасти сладкую попочку Дениз, не спасая жирные жопы ее родственников. Дениз никогда не оставила бы свою семью в Кигали, и если Мисланд хотел по-прежнему ложиться с ней в постель, то должен был вывезти из страны всех. Он продал все, что имел, — машину, дом, мебель. Денег хватило как раз на тридцать один авиабилет и тридцать один загранпаспорт с визами на выезд. И через двое суток после того, как был сбит президентский самолет, все они сидели в самолете, который без проблем доставил их в Брюссель. Этот блудливый козел, человек, нисколько не заботившийся о своей репутации, коррумпированный до мозга костей, — он оказался среди всех нас единственным, кто пожертвовал своим состоянием и спас множество жизней. Нет, не одну душу он спас, а целых тридцать. Вернее, двадцать девять душ и одну попочку — если уж быть совсем точным.
Маленький Поль и Марианна, а также другие специалисты — они покинули пылающий город, ни разу не оглянувшись. Свою работу они сделали, люди оказались недостойными их честности, и какой был бы толк в том, чтобы вывезти за пределы страны горстку людей, в то время как подавляющее число их соплеменников пришлось бы оставить? Спасти одну, две или даже двадцать из многих тысяч обреченных на гибель жизней — это было бы не доказательством порядочности, а всего лишь проявлением сентиментальности.
В один из последних дней 1993 года — Рождество мне предстояло встретить в Кигали в четвертый раз — я, нагрузив себя бандеролями и письмами, отправился, как всегда, на главпочтамт и, переходя авеню Мира, увидел на асфальте раздавленную колесами лягушку. И тут же перед глазами всплыла картина из относительно недавнего прошлого. Я еду в Гитараму, в воздухе перед машиной, метрах в десяти от нее, внезапно появляется сарыч — и стремительно падает вниз. Нажав на тормоз, я ожидаю столкновения, но в последний момент, избегая смертельного удара бампером, птица взмывает вверх, держа в когтях гадюку: по ней тоже проехали чьи-то колеса.
Сдав пакеты и письма в окошко, я разыскал почерневшую от грязи и резины лягушку, отодрал ее шариковой ручкой от асфальта, завернул в носовой платок и понес домой, предвкушая тот момент, когда положу свою добычу перед сарычом.
Немного помедлив, мой пленник осмотрел лягушку со всех сторон — и расчленил ее тремя ударами мощного клюва. Проглотив мертвечину за пару секунд, попросил добавки — сперва мирно, потом перешел на крик. Вот чем, значит, я должен был его обеспечивать. Дневного света еще оставалось с полчаса. На обочине улицы Африканского Единства я нашел высохший трупик геккона — не толще и не длиннее большого пальца моей руки. Этого было мало, чтобы насытить сарыча. Он кричал всю ночь напролет, лягушка с гекконом оживили его, разбудили в нем аппетит. С рассветом я отправился в путь, вооружившись карманным ножом и вместительным бачком. И обшарил полдороги до колледжа, прежде чем наткнулся на домовую змею — желто-коричневую, не очень большую, длиной с предплечье, уже тронутую червями и потому с душком, но все же еще довольно свежую. Ее хватило, чтобы утихомирить крикуна на сутки. Затем пришлось искать новую падаль. Через пару дней я знал, куда идти. Там, где машины двигались по кругу, всегда можно было найти какую-нибудь раздавленную рептилию. Возле рынка валялись крысы, убитые торговками и брошенные в кювет. Брать пальцами волосатых смердящих грызунов было противно, и я ходил к рынку только в те дни, когда не находил корма в иных местах. Не раз мне помогали дети. Они подводили меня к трупикам, но никогда до них не дотрагивались.
Такие утренние прогулки давали возможность расслабиться, отвлекали от мыслей о проблемах, которых у дирекции накапливалось все больше. В закусочной на углу я выпивал чашку чаю со сгущенкой. Холмы были окутаны мирным мерцанием, крыши хижин из белой жести по ту сторону болот сверкали в лучах восходящего солнца, словно россыпь драгоценных камней. Нередко я набирал падали больше, чем сарыч мог съесть за день. Тогда я клал ее в морозилку и оттаивал порциями.
Шакатак окреп, прибавил в весе. После линьки проникся доверием к человеку, который изо дня в день приносил ему сытный корм. Садился ко мне на руку, позволял себя поглаживать, издавая звуки, похожие на скрип, и явно выражая тем самым свое доброжелательство. Я кормил его падалью, а он благодарил меня своей симпатией, снимал раздражение, вызванное поведением Агаты. Я и не подозревал, как далеко могу зайти, отвечая на легкую благосклонность пернатой твари.
Молодому худющему псу — из тех, что денно и нощно бродили вокруг «Тысячи холмов», — бампером лимузина раздробило морду. Бедняга сдох не сразу, пытался унять боль передней лапой. Водитель, похоже министерский чиновник, в костюме и при галстуке, опустил стекло и, не обращая внимания на скулящую собаку, окинул быстрым взглядом крыло своего автомобиля. Потеряв пса поначалу из вида, я вскоре все же обнаружил его след — тоненькую ниточку крови, которая вела за высокий плетень из папируса, окружавший земельный участок по соседству с дорогой. Собака заползла в кусты и еще дышала. Когда я подошел совсем близко, попыталась цапнуть меня за руку. Правая часть головы была раздроблена, нижнюю челюсть свернуло в сторону под таким углом, что дальше, казалось, и некуда. Жить дворняге оставалось недолго, и я покинул ее.
