Марк прикрыл за собой дверь и пошарил по стене в поисках выключателя.
Дыхание пресеклось, и ржавый со сна голос спросил:
— Микола, ты?
— Нет, — сказал Марк. — Это опять я, Павел Трофимович. Безногий кашлянул, словно выстрелил.
— Московский, что ли? Картину торговать? Зря ноги бил.
— Поговорим, — сказал Марк. — Есть предмет. Где у вас тут свет?
— Погоди, — заворочался Малофеев, — там выключатель ломаный. Не зная — саданет. Я сам.
Выдравшись из кучи ватного старья, безногий свистнул кожаным задом об пол, нашарил палку и ткнул ею в простенок. Вспыхнула голая лампочка в известковых потеках, освещая все тот же стол под липкой клеенкой. Картина была на месте. Марк с неимоверным облегчением зажмурился и сел на табурет. Она была еще лучше, чем ему показалось сразу.
Малофеев подкатился к тазу, плеснул в лицо и завозил по нему сырой тряпкой. Затем обезьяньим движением бросил туловище на приземистое сиденье у стола, покачался, усаживаясь плотно, и, уставившись на Марка из-под взлохмаченных бровей, прохрипел:
— Ну? Я же сказал — не продаю. На хрен мне твои деньги?
— А я и не собираюсь покупать. — Марк уперся локтями в колени, теперь его лицо было вровень с одутловатой физиономией инвалида. — Я предлагаю обмен.
— Какой еще обмен? Что ты мутишь?
— Обычный. Я беру картину, а вам оставляю вот это. — Марк бросил на стол синюю корку техпаспорта и ключи. — Ознакомьтесь.
Прежде чем взяться за документ, Малофеев выковырял из пачки гнутую «беломорину». Марк дал ему огня. Теперь оставалось одно — наблюдать за реакцией безногого. Больше ничего предпринять он не мог.
Малофеев, откатив мясистую губу, дочитал до конца, потом вернулся к началу, коротко взглянув на Марка из-под толстого века — другой глаз был прищурен в дыму, — и наконец рыкнул:
— Покажь!
— Пошли, — сказал Марк. — Вам не помочь?
— Кинь колодки. В углу. — Тумбообразный обрубок заколыхался. — Иди вперед, двери подержи.
Марк шагнул в коридор, позади застучало по полу. На улице хлестал дождь, ветер укладывал его струи почти горизонтально, и зеленый «Запорожец» блестел, будто сейчас с конвейера. Безногий выставил себя на порог и, не отрывая взгляда от машины, скомандовал:
— Иди открой. Я сяду.
Марк, пригибаясь, пробежал к «Запорожцу», распахнул левую дверцу и подождал, пока Малофеев проволочет себя по лужам, уцепится за баранку и вскинется на сиденье. Грязная дождевая вода бежала с телогрейки безногого на светлую обивку. Марк сел справа, вставил ключ в замок зажигания и молча откинулся, слушая, как дождевая вода лупит по корпусу.
Малофеев завел — двигатель был еще теплый и взял с полуоборота, — погазовал, трогая сцепление, и заглушил.
— Права понадобятся, — осторожно сказал Марк. — Придется сдавать. Я помогу.
— Права!.. — Малофеев вдруг повалился вперед и захохотал, давясь и захлебываясь. — Права!.. На хрен они старому танкисту?.. Дурак ты, парень. Я же в пяти шагах ни фига не вижу. Ни фига! — Его мотало от смеха так, что в «Запорожце» пищали амортизаторы. — У меня роговица в глазу сгорела, так что мне никакие очки не помогают. Ну, московский, ох и достал же ты меня!.. Права…
Меняться захотел!.. — Он внезапно умолк, словно подавившись. — Ладно. Возьму я твой лимузин. Склеилось. Посмотрим — может, куда и сгодится. А сейчас садись за руль и заводи — за бутылкой сгоняем. Такое дело да не замочить!..
Так Марк стал обладателем фантастической картины, где на переднем плане горделиво высился инвалид Малофеев, немного в глубине вершил свое правосудие император Отгон Великий, а вдали стражники волокли на костер персонажа без лица, синяя суконная спина которого выражала сплошное покаянное отчаяние. И все это совершалось под позднеготическими аркадами, написанными с иллюзорной отчетливостью, не хуже, чем у Вермера. Что это было, где — об этом Марк узнал только годом позже, когда его семейству пришли бумаги на выезд и сестра по его просьбе отправила из Вены запрос в Брюссель. Но и без этого он знал истинную цену пихтовой доски девяносто на шестьдесят четыре, прожившей свои бурные пять столетий как бы только для того, чтобы в конце концов оказаться у него в руках.
Теперь предстояло разобрать почту и посетить наиболее перспективных корреспондентов, несмотря на то что вся эта затея как-то полиняла в его глазах.
Однако дело есть дело, и двумя неделями позже Марк покидал Прибалтику, имея на руках около десятка хороших холстов и ящик антикварной бронзы, среди которой попадались даже французские вещицы позапрошлого века.
Перед отъездом он еще раз посетил Малофеева и оставил немного денег — столько, чтобы хватило на новую одежду, за что едва не поплатился, потому что безногий пришел в ярость, послал его по-черному и, плача, запустил вслед тяжелой колодкой, впрочем, промахнувшись.
В Москву Марк возвращался с заездом в Серпухов, поэтому на перрон Курского он ступил, небрежно помахивая пестрым пакетиком с пузатым олимпийским медведем, в котором болтались вчерашняя газета, пачка сигарет и два яблока, а уже во второй половине дня, еще не заходя домой, имел покупателей на большую часть того, что вывез из Калининграда. Картина неведомого нидерландца легла в фонд, где ей и предстояло тихо дожидаться своего часа.
Уже вечером, на подходе к дому, рядом с метро «Новокузнецкая» хамоватый дружинник с повязкой, явно навеселе, попросил у него сигарету, а прикурив, вдруг паскудно подмигнул, ткнул Марка розовеющим кончиком «Кэмела» в щеку и вдавил, гася жар в коже. От неожиданности Марк отпрянул, а затем коротко, вложив в удар вес всего тела, ответил, целясь в переносье мерзавца. Под разбитыми костяшками противно хрустнуло, дружинник повалился навзничь, глухо стукнувшись затылком о ступень булочной. И сейчас же на него навалились, давя и ломая, еще трое, а в тихом вечернем воздухе залился трелью милицейский свисток.
Спустя короткое время в изодранной рубахе, весь обляпанный кровью, хлеставшей из рассеченной брови, Марк был доставлен в подрайон и от души веселился, слушая, как лейтенант с подручными штатскими сочиняют липовый протокол, подписывать который он ни при каких обстоятельствах не намеревался.
Ночь в камере прошла сносно, если не считать тараканов, рыжих и совершенно плоских, сыпавшихся с потолка, да воплей невесть откуда взявшегося пожилого морфиниста, у которого к утру пошла ломка.
Судя по тому, что вначале произошла дешевая провокация, а затем с ним стали обращаться демонстративно вежливо, не забывая напоминать, что дружинник вот-вот отдаст концы и тогда мотать ему. Марку, срок по самую завязку, все было слеплено с совершенно определенной целью.
С утра им никто не интересовался, однако около десяти разрешили позвонить родным, и он, накрутив на диске номер юридической консультации, попросил секретаршу позвать Дмитрия Константиновича. Тот оказался на месте.
