Алексей Петрович смотрел на Лину спокойно, и она, сбитая с толку равнодушным интересом в его глазах, торопясь, заговорила:
— Все это, наверное, несколько неожиданно для тебя, но если взглянуть разумно, то так будет лучше. Для всех. В последнее время, и ты сам это чувствовал, что-то у нас не складывалось…
— Ты хочешь развестись со мной? — перебил ее Коробов.
— Да.
— Развод не входил в мои планы. Мне негде жить, и кроме того, у меня нет времени и желания заниматься этой мутотой: дележом имущества, бракоразводными делами и прочей чепухой, — сказал Коробов, окончательно просыпаясь.
— Пусть тебя это не беспокоит, — произнесла Лина, вновь мельком взглянув на запястье с часами, — мне необходимо твое согласие, а разводом займется мой адвокат, который живет в Москве. Что касается имущества, то делить его не имеет смысла. Эту квартиру я оставлю тебе. Делай с ней что хочешь.
— Спасибо, — ядовито произнес Коробов, наклоняя голову. — И все?
— Что же ты еще хочешь?
— А дети? — сказал Коробов. — Ну ладно, мальчишку я тебе с удовольствием отдаю, он мне все нервы спалил…
— Замолчи! — воскликнула Лина. — При чем тут дети? Ты их никогда по-настоящему не любил. Зачем это лицемерие? По-моему, то, что я тебе предлагаю, вполне разумно, давай расстанемся как нормальные люди и не будем мешать друг другу.
— Чем же это я тебе помешал, моя дорогая? Ты всегда поступала, как тебе заблагорассудится, и оставляла последнее слово за собой. Мне приходилось терпеть все твои капризы и твое самодурство, — понемногу воодушевляясь, заговорил Алексей Петрович, — даже беременности твои… Что ты на меня уставилась? Разве я не просил тебя не рожать Катю? Мы жили в ужасных условиях, в чертовом этом подвале…
— Стоп, — сказала Лина, — я не хочу слушать всю эту беллетристику. Катя не твоя дочь, — добавила она спокойно.
— Что?!
— Что слышал! — сказала Лина сквозь ярость, которая ознобом прокатилась по спине от враз заломившего болью затылка. — И мальчик не твой сын.
— Об этом я и сам в состоянии догадаться, — пробормотал Коробов. — А теперь, значит, ты возвращаешься к их папочке?
— Я еду с детьми к человеку, который меня давно ждет. — Постой, — воскликнул Коробов, — а как же это ты… как это все получилось… с Катей?
— Он приезжал ко мне, — с нетерпеливой досадой ответила Лина. — Уяснил?
Теперь мне пора уходить. Надеюсь, ты все понял?
— Погоди, — произнес Коробов. — Допустим, сейчас ты не врешь, это именно в твоем духе. При подобном повороте… Послушай, а как зовут этого мужика?
— Зачем тебе его имя?
— Чтобы знать, с кем ты обманывала меня всю жизнь…
— Его зовут Марк, — сказала Лина и повернулась к двери.
— Жид… — проговорил Коробов с удовлетворенным смешком. — Я так и знал. Нашла себе богатого еврея. В тюрьме, наверное. А я-то, дурак!
— Да, — сказала Лина, глядя на шероховатую, покрытую толстым слоем масляной краски плоскость двери и чувствуя затылком пустоту позади себя. — Ты согласен на развод?
— Еще бы! — взорвалась криком пустота. И, зная наверняка, что Алексей Петрович Коробов не найдет в себе сил даже подняться с дивана, Лина шагнула в прихожую, плотно закрыла дверь и позвала дочь:
— Катюша! Нам пора.
Девочка сразу выбежала из комнаты к стоящим у кресла заранее приготовленным сумкам. Одну, поменьше, Лина повесила на плечо, а другую уже взяла в свободную руку, когда на столике в прихожей задребезжал телефон.
— Возьми, детка, — сказала Лина, поморщившись, и щелкнула замком, открывая входную дверь.
— Это папу, — подняла к ней лицо девочка, прижимая телефонную трубку к груди, — какой-то дядя Толя.
— Скажи, что Коробова нет, — нетерпеливо велела Лина, и когда дочь, проговорив: «Коробова нету», положила трубку, пропустила девочку вперед, а сама, нагруженная сумками, неловким движением захлопнула дверь. В руке у нее звякнули ключи. Лина с досадой на них взглянула и сунула в задний карман джинсов.
Выйдя из подъезда, она пересекла наискось проезжую часть проспекта и на противоположной стороне, за светофором, остановила машину. Молодой паренек в бейсболке, приподнявшись, протянул руку, открыл правую дверцу и деловито спросил:
— На вокзал?
Город выталкивал Лину из своего безразличного чрева.
Она сидела, выпрямившись, позади вертлявого водителя, глядя, как истаивают в сумерках квартал за кварталом. Мелькнула и пропала улица, где они жили с Манечкой; позади этого входа в метро Коробов, тогда еще женатый, назначал ей, таясь, свидания. Из этого здания, напоминающего сиротский приют, они с мальчиком поспешно бежали с новогодней пионерской елки, чтобы вот в этом крохотном кафе съесть по толстому эклеру, запивая теплым лимонадом из пластиковых стаканчиков… В новом оперном Лина так и не побывала, как, впрочем, и в прежнем, теперь заколоченном и ветшающем театре, который на секунду возник и пропал позади…
Без всякого сожаления она покидала этот скрытый в себе самом муравейник, вселивший в нее чувство убийственной простоты существования. И чем сильнее становилось это чувство, тем глуше был страх, что за все придется расплачиваться.
Там, где ждал ее сын Марка, в этой призрачной, как от начала до конца выдуманная книга, жизни, Лине уже не было места…
Она вспомнила, как Марк воскликнул, узнав о том, что у них будет ребенок: «Не бойся! Пусть мы маленькие и нагие, как зверьки в этой холодной пустыне. Но мы не дадим себя приручить. И все начнем заново. Никто не посмеет сказать тебе: хватит блуждать, спустись наконец на эту паскудно-обольстительную землю».
Город кончился пыльной ладонью привокзальной площади, словно точкой в конце этой, как казалось тогда, лишенной смысла фразы.
