Опросили и владелицу молочной лавки, и хозяйку пекарни, и зеленщика, и соседей. Все в один голос утверждали, что видели фрау Кнепфмюллер в субботу, в воскресенье и в понедельник. Женщина из пекарни даже вспомнила, сколько и каких булочек приобрела у нее фрау Кнепфмюллер во вторник. «Наверное, – сокрушалась она на допросе, – и поесть их не успела». И пастор утверждал, что каждое воскресенье фрау Кнепфмюллер аккуратно являлась к службе в половине девятого и сидела на своем месте и что он всегда причащал ее.
Суд, о котором так много сплетничали, приговорил Глухоса к пожизненному заключению. Глухое до последнего отрицал, впрочем, с каждым разом все апатичнее, свою причастность к преступлению. Поскольку был суд присяжных, защиту вел не я, стажер, а лично мой наставник Узо, да будет мир его праху. Это мало что могло изменить, точнее, ничего не изменило. Слишком уж многое говорило за причастность Глухоса к убийству.
Забегу изрядно вперед. Когда я, как тогда это называлось, служил в должности первого прокурора, то некоторое время занимался и вопросами помилований. Естественно, что прокурору приходится заниматься и помилованиями, и если кто-то подает прошение о помиловании, прокурор поднимает старые дела, наводит справки о поведении заключенного в местах заключения и так далее, затем дает ответ на прошение или же направляет его в министерство, которое выносит окончательное решение.
Так было и с Дитером Глухосом. Его дело вновь оказалось у меня на столе. Я даже был тронут, если можно так выразиться. Передо мной встали прежние молодые годы и Узо как живой, хотя к тому времени он уже давно умер. Пролистывая страницы дела, я не раз натыкался на свою подпись. И на одно примечание, сделанное моей рукой. Некое указание на определенное обстоятельство. Могло ли оно сыграть роль, не могу утверждать, в конце концов, разногласия давних лет давно позабылись, но вот мое примечание…
Я обнаружил один протокол, на который в свое время совершенно не обратили внимания, кратенький такой протокольчик, который пронзил меня молнией.
Пожелтевший от времени лист бумаги, кое-где надорванный по краям и отпечатанный на машинке. Протокол допроса Кристофа Олангера, тогда восьми лет от роду, сына одной из соседок убитой. Вы помните, что днем совершения преступления считался вторник, а мальчишка утверждал, что уже начиная с субботы из трубы дома фрау Кнепфмюллер не шел дым и что ее кошка мяукала у запертых дверей в субботу утром.
Этот ребенок оказался самым наблюдательным. А все остальные, все остальные…
Ладно. У меня были все основания решить вопрос о помиловании Глухоса в его пользу, поскольку поведение заключенного было безупречным, кроме того, он был тяжело болен. И умер до того, как вопрос о его помиловании был решен. Может, и к лучшему, что все именно так и произошло? Или разве может быть смерть лучше жизни? Боже, если ты есть, прими душу его грешную, если таковая существует, и будь милостив к нему.
Этот случай имел продолжение и еще раз несколько лет спустя. При расследовании случая разбойного нападения одной банды на автозаправочную станцию был арестован некий Хельмут Варнхольц. При обыске его квартиры была найдена сберегательная книжка на имя Катарины Кнепфмюллер. В ходе следствия выяснилось, что Варнхольц не раз безуспешно пытался завладеть денежными средствами покойной и что он – племянник Убитой фрау Кнепфмюллер.
После того как он был приговорен к пожизненному заключению за участие в разбойном нападении на автозаправочную станцию и за убийство, он признался и в убийстве своей тетушки. Он иногда наведывался к ней стрельнуть денег. И в ту пятницу – заметьте, в пятницу! – тоже прибыл к ней. Тетя на этот раз ничего не захотела ему дать, после чего он убил ее и забрал все, что сумел обнаружить в доме.
Таким образом, к тому времени, когда и владелица молочной лавки, и хозяйка пекарни, и зеленщик, и соседи, и пастор якобы видели ее живой и здоровой, фрау Кнепфмюллер уже пала жертвой жестокого преступления, а расхлебывать все пришлось Глухосу, которого угораздило вскоре забраться в дом к старушке, которая на самом деле оказалась мертва на момент его проникновения в дом. Единственным, кто указал на два важных сопутствующих обстоятельства, был восьмилетний мальчик, остальные же проглядели.
А между тем практика показывает, что дети куда наблюдательнее взрослых. И еще одно: люди прочли в газетах о том, что Глухос убил свою жертву, проникнув к ней в дом во вторник. Это обстоятельство и заставило их на подсознательном уровне лгать, свято веря в то, что они говорят чистую правду. Ребенок же газет не читал и не попал в эмоциональную зависимость от сообщений прессы. И я не уставал повторять своим подчиненным, стажерам и молодым коллегам: ребенок, если только он не настроен соврать, всегда скажет правду. Ребенок свободен от многих предрассудков взрослых.
Некоторое время все молчали.
– Значит, произошла судебная ошибка, – нарушил тишину господи Гальцинг. – И сколько же их бывает?
Герр земельный прокурор ничего не сказал, лишь вздохнул.
– А что же произошло с той кошкой, которая с пятницы так и не смогла попасть домой? – полюбопытствовала фрау Шнайдер, сопрано.
– О ее судьбе мне ничего не известно, – ответил герр земельный прокурор доктор Ф. – Ведь когда я впервые услышал о факте ее существования, прошло много лет. У меня тоже возник тот же вопрос, надеюсь, что Баст[13]простерла над ней свою покровительственную лапу и даровала ей теплое местечко где-нибудь еще.
В тот вечер исполнялся «Пастух на скале» Шуберта. И как всегда, герр земельный прокурор прослезился, слушая это произведение.
Двадцатый четверг земельного прокурора д-ра ф., когда он вместо намеченной им «История об общежитии на Вестендштрассе» рассказывает другую
– Хочу почтить светлую память Узо в кругу моих слушателей, – объявил земельный прокурор д-р Ф., собравшийся было рассказать о «приюте на Вестендштрассе», после того как герр Гальцинг обратился к нему с соответствующей просьбой, – и делаю это с удовольствием, ибо Узо или доктор юриспруденции Теодор фон Узоринак-Кохары был и останется одним из самых замечательных людей в моей жизни. А что до приюта на Вестендштрассе, он от нас никуда не денется.
Этому человеку я обязан не только любовью к Балканам и всему, что с ними связано, то есть к их культуре, истории, обычаям, не только знанием Кришевацких уложений, весьма любопытного устава славянско-византийского происхождения, регламентирующего питие и застолья, не только знанием единственного снадобья против решительно всех хворей, включая рак, – горячая сливовица с сахаром, но и своей концепцией и восприятием юриспруденции.
Узо не раз повторял мне, что, дескать, «можно, конечно, превратить адвокатскую контору в лавочку старьевшика (причем под лавочкой старьевщика он имел в виду абсолютно все торговые точки, включая универмаги), то есть думать исключительно о выгоде и звонкой монете… Или же организовать дело так, чтобы люди шли к тебе за помощью. И, скажу больше, не важно, правы они или же нет».
