– Сэнсэй, а ты спокоен, что рука тебя не подведет?
– В каком смысле?
– Ты много дней не подходишь к холсту. Это ничего?
– Бывает, хочется рисовать и не рисуешь – тогда мне неймется. Начинаешь раздражаться. Но когда я не хочу рисовать, то даже браться не стану.
– Ты уже достиг своей планки?
– Я о таких вещах не задумывался. Мне не по себе, когда я не рисую, но о технике я обычно не волнуюсь.
Наброски явно становились лучше. Теперь Акико все чаще рисовала только то, что хотела рисовать, сама об этом не подозревая.
Если ты не можешь без живописи, берись за кисть.
За пять дней нанесло огромные сугробы. Я стоял у окна и глядел на белоснежный мир. Вокруг было белым-бело, и я вдруг представил себе, что получится, если добавить к этой белизне самую малость черноты. Черное на белом – настоящие художники так не мыслят.
Я закурил. Раздосадованный чем-то, я потянулся к бутылке коньяка. Там было едва на донышке. Оказывается, мы умяли не только пищу, но и прикончили спиртное.
Акико принялась за третий набросок. Похоже, она отдавала себе отчет в том, что ее линия еще недостаточно крепка. Техника хромала – так было с самого начала.
– Я возвращаюсь, – сказал я. Меня беспокоило, как я доберусь по такому снегу. На машине стояли зимние колеса, а вот о цепях я не позаботился.
– Завтра снова приходи, будешь позировать.
– Не думаю, что тебе нужна модель.
– Может, и так. Все равно приходи.
– Хорошо.
Я надел свитер, пальто, перчатки.
Стал заводить машину. Третья попытка увенчалась успехом – мотор наконец заурчал. Пока он прогревался, я счистил снег с капота и багажника.
Оставалось уповать на везение – легковушка не самое надежное средство передвижения по снегу. Даже при тихой езде задние колеса пробуксовывали, и надо было прилагать порядком усилий, чтобы выровнять машину и не садануться обо что-нибудь бортом. Дорога была широкая, колеса с цепями прокатали в снегу две глубокие колеи, и пока я с них не съезжал, особой опасности не было.
Так я добрался до хижины.
Приехав, первым делом включил обогреватель, чтобы протопить стылые помещения, – на очаг полагаться не приходилось, так гораздо дольше.
В тот же вечер зашли смотритель с женой, поздравили меня с праздником. Я вытащил из погребка бутылку виски и произнес ответную речь. Заодно сказал, что больше на меня готовить не надо: достаточно раз в три дня наводить порядок и забирать белье в стирку. Ночью снова повалил снег.
Я выпил коньяку, хотя больше трех бокалов не осилил. Зазвонил телефон.
– Где ты был? Нацуэ.
– В коконе.
Вопросов не последовало. Пожалуй, Нацуэ уже привыкла к моей манере изъясняться. Она, наверно, названивала с самого Нового года.
– Я завтра приеду.
– Какая новость. Обычно ты не предупреждаешь.
– Почему-то мне страшно к тебе идти.
– Я не убью тебя.
– Картина еще у тебя?
– Пока да. Еще не купили.
– Я все хотела попросить тебя разрешения представлять твою картину в качестве агента. «Портрет обнаженной» мастера Масатаке Накаги произведет фурор. Я все никак не могла набраться смелости. Странное полотно, и есть в нем что-то особенное.
– Ну что ты, обычная обнаженная натура.
– Тогда отдай ее мне. Не волнуйся, с галереей я обо всем договорилась.
– О чем мне волноваться?
– Точно. Это не твоя забота. Я решила взяться за твои картины и продавать их через галерею, с которой ты раньше сотрудничал. Конечно, если захочешь передать ее непосредственно владельцу галереи, я возражать не буду.
Через меня ты получишь больше, при любых условиях. Хотя тебе ведь безразлично.
– Спасибо.
– За что?
– Просто так. Почему-то захотелось тебя поблагодарить. Я полностью умиротворен. Вот и говорю уже традиционные вещи.
– А где же мучимый гений? Это все та картина?
– Не имею представления. Я уже не рисую.
– Я приеду завтра.
Я положил трубку, развел в камине огонь и растянулся на диване.
У меня не было больше видений. Я зрел массу всего, но ничего конкретного. С тех пор как я впервые взялся за кисть, со мной такое происходило впервые.
2
Я сбился с дыхания.
Бежать по глубокому снегу было трудно, а еще сказывались пять дней, проведенных в «утробе». Боль была сладкой. Я бежал и представлял себе, каким облегчением было бы умереть, но не умирал. Плечи двигались как поршни, в такт шагам, из горла вырывались теплые клубы воздуха, тут же превращавшиеся в пар. Притягательной была та вообразимая смерть, точно живительная струя.
Я пропотел сильнее обычного. Стоя под душем, я попытался воспроизвести в памяти ощущение живительной кончины, но от нее остались лишь далекие отголоски.
Я выпил пива.
Послышались звуки цепей, и на снегу остановился «мерседес» Нацуэ. Я открыл. Нацуэ остановилась в дверях. Казалось, она оцепенела, будто не ожидала от меня столь широкого жеста.
– Ты сказал, что был в коконе, – заговорила она, снимая пальто и присаживаясь на диван в гостиной.
– Выпить не желаешь?
– Нет, спасибо.
– Мне хочется с тобой переспать. У тебя такое спелое сочное тело, в жар бросает.
– Ох уж эта манера изъясняться. Меня не трогают твои позывы. Все это можно преподнести и по-другому. Да уж, в этом смысле ты все такой же.
– А что тебе больше нравится: то, каким я был, или новый, здравомыслящий и обыденный?
– Ни тот, ни другой. Да с тобой просто страшно. Не ожидала таких перемен. Я по телефону сказала, что мне жутко, сейчас ты и вовсе подтвердил мои опасения. Все из-за картины.
– Я ее написал и с тех пор меня вообще не тянет к холсту. А когда я не хочу рисовать, я становлюсь как деревянная кукла.
Нацуэ сунула в губы сигарету и чиркнула дорогой зажигалкой.
– Деньги еще остались?
– Да мне их девать уже некуда.
– Видно, зря мне казалось, что пребывание в коконе чего-то стоит.
– Когда нужно, беру и трачу. Я бы и сейчас потратил, да только мне ничего не хочется.
Я направился к спальне.
– Дай хотя бы принять душ, – сказала Нацуэ, затушив сигарету. Вставать она не торопилась: сидела и задумчиво смотрела в камин.
