— По-вашему, он здоров?
— Не знаю. На вид немного…
Я повторил гримасу хозяина кафе. Старый священник опустил ладонь на мою руку.
— Он такой же, как вы, сын мой. Чувствует то же самое, просто не скрывает этого, вот и все.
Я кивнул; мне было не по себе. Он убрал руку и надел очки.
— В четырнадцать лет бедняга осиротел. И стал для всей деревни работником, так и кормился. Здесь, знаете ли, семьи очень сплоченные и между собой связаны через браки, все друг другу сваты-кумовья… Каждый уверял, что он ему родня, чтобы даровую пару рук заполучить. Я решил взять его к себе, дать более развивающую работу… Я ведь тоже ему родня. В то время я еще был кюре этой деревни, и мое слово кое-что значило… Но с тех пор кризис веры и укрупнение в лоне Церкви сделали из меня, скажем так, коммивояжера Господа Бога, совершающего турне по приходам. Пять церквей в радиусе сорок километров: по одной на месяц… С тех пор здесь меня считают кем-то вроде дезертира, предателя. Если б вы знали, сколько ненависти между коммунами…
Он откидывается назад, скрестив ноги под залатанной ризой. Его глаза за грязными стеклами влажны, он улыбается чему-то своему.
— Это был удивительный ребенок, я учил его катехизису… Он был умственно отсталым, но понимал абсолютно все. Постигал не рассудком, не мыслью — на него как будто снисходили… откровения, да, постоянно… Словно им управлял на расстоянии некий внешний разум. Он был у меня служкой, долго. Я мог бы и дальше учить его, развивать душу, может быть, сделал бы из него монаха… Деревня отняла его у меня.
Он опустил голову; было видно, что в нем до сих пор тлеет обида.
— Если он, как вы говорите, с Мариной, это их вина.
Я помолчал, взволнованный впервые услышанным из чьих-то уст именем. Потом спросил, снесут ли военные дом.
— Не знаю. Их ведь недвижимость не интересует, им нужны недра.
— А что здесь, собственно, будет?
— Центр подземных ядерных испытаний, насколько я понял. Сюда переносят установки, которые были в Провансе. Вроде бы здесь у нас лучше с точки зрения сейсмической безопасности. Между государственной тайной и тайной исповеди, сами понимаете, большего я вам сказать не могу.
— Но неужели не было протестов, демонстраций, политических баталий?
— Кому мы нужны, месье? У нас тут ни промышленности, ни исторических памятников, наши депутаты не имеют веса, молодежь разъехалась, туризм, так сказать, в свободном падении, строительство на мертвой точке. Это они и называют «сейсмической безопасностью». Отсутствие реакции со стороны отчуждаемых. Люди получили свои чеки и будут сидеть здесь до последнего. Таково их сопротивление.
Он встал.
— В начале сентября все будут эвакуированы из военной зоны. И вы не задерживайтесь, месье. Вы ничего не можете сделать для той, кого зовете Мариной.
— А что за история у дома?
Поколебавшись, он заговорил, и сомнение по ходу рассказа сменилось чем-то вроде облегчения.
— Драма, давняя. В войну. С тех пор вы все — как мухи. Мухи в паутине. Дом неустанно повторяет одну и ту же историю: любовь, убийство, надругательство… И молодые девушки — в качестве приманки. Не вас первого манят чары… Как говорится, мух не ловят на уксус.
Мои пальцы стискивают край стола.
— И вы ничего не предпринимаете?
Кюре заводит руки за спину, чтобы снять ризу.
— Вы имеете в виду изгнание бесов? Меня просили об этом, и не раз, но это ничего не дало. То, что происходит в доме, не имеет отношения к дьяволу. Не сила зла овладевает людьми, а сила любви. Доверие, предательство, отчаяние… Что вы будете с этим делать — зависит лишь от вас. Куда как легко обвинять незримое.
Он открывает чемоданчик, убирает в него ризу и стихарь. Остается в серой тенниске.
— Привидений нет, месье, есть человеческие импульсы, исходящие от вас. Живые будят свое прошлое и тревожат мертвых. Разберитесь в себе.
— Что вы имеете в виду?
— То, что с нами случается, всегда похоже на нас.
Щелкают в тишине замки чемоданчика.
— Счастливо вам отдохнуть, — добавляет кюре будничным тоном.
* * *
На участке я застал Стефани, которая ждала меня. Мотоцикл стоял, прислоненный к трейлеру. Она спросила, не против ли я поговорить с ней. Мы присели на пень, и она заговорила. Вымотанный долгой ходьбой, растревоженный словами священника, неотвязно крутившимися у меня в голове, я слушал вполуха и только кивал. А она словно наверстывала годы молчания. Говорила об окружающем мире, о будущем, о парнях. Сказала, что в наше время невозможно быть счастливым. Призналась, что не любит мужчин и боится, подозревая себя в «неправильной ориентации», но что быть «как все» ей еще противнее. С другой стороны, она хочет иметь детей. Вчера она познакомилась с мужчиной и переспала с ним, «как нормальная», было гадко, а сегодня он с утра от нее не отстает.
Я смотрел на дочь. Эта лавина путаных откровений, поначалу смутившая меня, теперь, наоборот, успокаивала, давая в жизни хоть какую-то зацепку. Стеф оказалась такой же несчастной, как я, — это вернуло меня к реальности. Я даже чуть было не рассказал ей о Марине. А потом она уткнулась в мое плечо, и я ощутил волнение, но дело было не в ней.
— Надо же… В первый раз мы с тобой вот так поговорили, и все-таки я чувствую, что ты где-то далеко, папа.
Я ничего не ответил. Но мой вздох на опровержение ничуть не походил.
— Ты изменял когда-нибудь маме?
Я вдруг почувствовал, что мне хорошо. Меня раскусили, одобрили, поняли. Я сжал ее запястье.
— Как раз сейчас.
Она пожала плечами, решив, что это шутка, потом всмотрелась в меня внимательнее. И поняла, что я сказал правду. Ничего больше не существовало, кроме этой силы во мне, кроме тяги к невидимой женщине, которая звала меня в этот дом.
— Серьезно?
— Думаю, да.
— Здесь? Пока мы были на пляже?
— Да.
Стефани покачала головой, просияв. Удивление в ее глазах сменилось восхищением. Неделю назад я подрался из-за нее, а теперь крутил отпускной роман за спиной ее матери. Она гордилась мной — второй раз в жизни.
Раздался шум мотора, и мы вздрогнули: это был «вольво». Полчетвертого — а Кристина никогда не возвращалась до вечера. Мы одинаково раздраженно нахмурились, и это единодушие перед непредвиденным еще больше сблизило нас.
— Хочешь, мы ее займем? — спросила дочь.
— Да, это было бы здорово. Хорошо бы, она с кем-нибудь познакомилась, уходила вечерами.
— Заметано. Жан-Поль в боулинг-клубе со своими дружками, сейчас съезжу за ним, и мы разработаем план отвлекающих действий.
Она поцеловала меня в щеку в тот самый момент, когда заглох мотор. Это был поцелуй женщины.
