но не стали рисковать: груз слишком большой, мост слишком старый – словом, далеко ли до новой беды! Вот и копаются теперь, как…
Придерживая тормоз, Николай съехал с берегового откоса по узкой, кочковатой тропке и слез с велосипеда. Мост, скрытый излучиной реки, отсюда не был виден совсем. Торопливо расчехлив и собрав удочку, Ежов насадил червяка, поплевал на него и забросил крючок поближе к заветной коряге, где любила кормиться плотва. Конечно, сперва следовало бы бросить в воду горсть-другую подкормки, но сегодня утром маманя так на него наседала, что про подкормку Николай начисто забыл – как отрезало! Да оно и немудрено, от маманиных разборок не то что подкормку – собственное имя забудешь. Вот спросит кто-нибудь, как, мол, тебя звать-величать, а ты ему так прямо и ответишь, как по-писаному: так, мол, и так, звать меня уродом, а величать алкашом бессовестным. Как маманя родная зовет, так и вы, люди добрые, зовите…
Пристроив удилище на деревянную рогульку, которая, никем не тронутая, торчала тут еще с весны, Николай присел на корточки, порылся в линялом стареньком рюкзаке и извлек оттуда свою утреннюю спасительницу, проверенное лекарство от похмелья и вообще от всех горестей – покрытую мелкими капельками конденсата литровую бутылку ледяного пива. Бутылка приветливо пшикнула, когда он с треском отвернул пластмассовый колпачок, над горлышком поднялся едва заметный дымок. Первый глоток пошел, как в сухую землю, да и остальные, слава богу, в горле не застряли. Потягивая пиво и чувствуя, как отступают тошнота, головная боль и дурные мысли, Николай осмотрел бережок. Новых следов на песке не было – значит, с его законного, прикормленного места никто не рыбачил. Да и какая, если разобраться, в эту пору рыбалка? Рыба спать ложится, под коряги прячется, разве что малек какой-нибудь сдуру клюнет…
Не без сожаления оторвавшись от бутылки – утро длинное, а до киоска далеко, – Николай поглядел на поплавок. Течения в тихой заводи, считай, не было, и поплавок стоял почти неподвижно, отражаясь в спокойной темной воде. Ну, конечно, какой теперь клев? Мало того что проспал, так еще и Ковалев, зараза, битых полчаса языком молол! Тоже еще, ловец диверсантов выискался…
Николаю подумалось, что надо бы забросить наживку в другое место, чуть левее, подальше от коряги. Он потянул удилище на себя; поплавок лег, но не сдвинулся с места.
– Чтоб тебя, – сказал Николай.
Ему вспомнилось, как однажды, сидя с удочкой вот на этом самом месте, он наблюдал любопытную картинку: какой-то фраерок – московский гость, почтивший своим визитом провинциальных родственников, – приехал сюда на мопеде и прямо сверху, с обрывчика, лихо, фасонисто забросил спиннинг. Фраерок успел всего пару раз крутануть катушку, а потом блесна зацепилась за корягу – на дне их было видимо-невидимо, – леска лопнула с жалобным звоном, фраерок выругался матом, оседлал мопед и укатил. Видать, в столичном магазине, где ему за бешеные бабки втерли рыбацкую амуницию, фраерку никто не объяснил, что, отправляясь на рыбалку, надо иметь при себе хоть парочку запасных блесен…
Николай Ежов, в отличие от того москвича, был рыбак опытный, и запасные крючки, а также грузила и все иное прочее у него имелись. Но и просто так, за здорово живешь, оставлять на дне новенький крючок с только что насаженным червем ему совсем не улыбалось. Этак никаких крючков не напасешься, а они, между прочим, тоже денег стоят…
Николай осторожно потянул удилище, и леска пошла – сначала туго, неохотно, а потом все легче. Ощущение было очень знакомое; Ежов потянул сильнее, не сомневаясь, что выудил добрый пук водорослей. Но вместо бурой подводной травы под поверхностью проступило какое-то бледно-серое пятно неопределенных очертаний. Оно медленно поднималось из непрозрачной глубины, и спустя секунду Николай понял, что это какая-то тряпка, вроде полотенца. Он поднял конец удилища, и крючок выскочил из воды. Конец тряпки – Николай разглядел, что она действительно смахивает на грязное вафельное полотенце, – сорвался с него и шлепнулся обратно в воду, но тряпка не утонула, а продолжала всплывать до тех пор, пока не всплыла целиком вместе с тем, вокруг чего она была обмотана.
Только теперь Николай осознал свою ошибку. Это была не тряпка и не полотенце, а самая обыкновенная чалма (это ж козе ясно, что чалма в Рязанской губернии – обыкновеннейшая вещь!), частично размотавшаяся и теперь вяло, как дохлая рыбина, колыхавшаяся на поверхности воды. Под чалмой виднелось распухшее, черно-синее, до неузнаваемости объеденное рыбами лицо в клочковатой, слипшейся сосульками бороде. Вздувшийся от трупных газов живот выступал из воды, как небольшой круглый островок; человек был одет в свободную и длинную, почти до колен, светлую рубаху, подпоясанную каким-то платком, поверх которой красовалось что-то вроде пальто с отрезанными рукавами; на ногах были штаны, больше похожие на просторные кальсоны, и разбухшие от воды, разбитые, ободранные полуботинки, какими побрезговал бы даже бомж. Словом, перед Николаем был мало того, что утопленник, так еще и одетый, как самый настоящий душман из фильма про афганскую войну – только автомата и не хватало. Впрочем, автоматы, в отличие от людей, сами собой со дна не всплывают. Железные они, автоматы, так чего им всплывать-то?
Николай Ежов аккуратно положил на песок удочку, надолго припал к бутылке с пивом и задумчиво посмотрел сначала на «душмана», а потом в ту сторону, где находился скрытый выступом берега железнодорожный мост.
– Ни хрена себе порыбачил! – с горечью произнес он и стал собираться в обратный путь, стараясь не смотреть на тело, которое, причалив к коряге, едва заметно покачивалось на ленивых волнах.
* * *
Ирина Быстрицкая пригубила кофе. Неплохой, но Глеб заваривал его лучше. Сквозь полупрозрачную тюлевую занавеску Ирина могла видеть часть улицы перед кафе. Зрелище было безрадостное, как всегда в эту пору года: мокрый асфальт, слякоть, растоптанные, раскисшие листья на тротуаре, забрызганные грязью машины, засилье серого и коричневого цветов, хмурые лица прохожих… Поздней осенью Быстрицкой всегда казалось, что именно так должна выглядеть земля после конца света, когда избранные вознесутся в Царствие небесное, а души нераскаявшихся грешников останутся бродить среди серости и уныния вечного ноября.
Отогнав грустные мысли, она посмотрела на часы и залпом допила кофе. Время года тут ни при чем; просто, когда Глеб надолго уезжает в свои таинственные командировки, даже яркие краски лета не радуют, кажутся чересчур назойливыми. А уж если командировка мужа совпадает с осенними дождями, настроение портится само собой. Как говорится, здравствуй,
