чувства Полонской и так и останется в недоумении и неловкости (кто же является?..), если только ему не повезет, как мне, и в его руки не попадет экземпляр рукописи с краткими пометками на полях, сделанными рукой самой Лили Юрьевны:
Физически О.М. не был моим мужем с 1916 г., а В.В. – с 1925 г.
Поверим ей, это похоже на правду, да и больше нам никто ничего не откроет.
Существует устный рассказ Лили Юрьевны (быть может, впрочем, и записанный ею) как раз об этом 1916 годе: о какой-то веселой компании, невольной измене, слезах раскаяния – и о ровном, спокойном, ласковом голосе Брика. Этот голос, лишенный эмоциональных крайностей, мог найти место любой неуместности и любую катастрофу умел представить как нормальный этап большого пути. С этого этапа и начался их путь, основанный на взаимном уважении, а также на полной сексуальной свободе (в которой, впрочем, по всей видимости, нуждалась только одна сторона). Вспомним: «Что делать?» – их любимая книга…
Так что, надо думать, ревность Маяковского была лишь вначале направлена на Брика, что и отразилось во «Флейте-позвоночнике». Да и там, по-видимому, «настоящий муж» – уже не совсем настоящий. Это скорее объект литературной игры, обобщенная точка приложения ревности. Маяковский не мог бы так долго, нежно и ровно дружить с соперником.
Осип Брик был при Лиле Юрьевне чем-то вроде старшей подруги, товарки, всегда умиленной и снисходительной. Видимо, такой уж он был человек, что его устраивала эта роль. Разве стали бы всякие нужные люди, в том числе и высокие грозные гости, регулярно съезжаться на чай к одинокому Брику?
Между тем гости съезжались. Лиля Брик – переменчивая, умная, жгучая, естественная, как всякий избалованный ребенок, во всех своих капризах и порывах – была бесспорным центром внимания. Это место – центра – ревниво оберегалось и ее близкими, и ею самой. На свет ее глаз, «горячих до гари», мужчины тянулись, как мотыльки и кто знает, какую роль в ее выборе играли советы доброго друга?
По-видимому, после нескольких лет любви Маяковскому отводилась сходная роль, и он с этой ролью также смирился, но, в отличие от Брика, без всякой готовности, далеко не сразу и не мирным путем.
В конце декабря 1922 года, вскоре после возвращения из Берлина, возникает странный разрыв-перерыв в его отношениях с Бриками. Два долгих месяца он сидит на Лубянке (куда деться от двусмысленности этого адреса и всякой фразы, его включающей?) под строгим домашним арестом. Выходит только за папиросами, не звонит по телефону, ни с кем не видится, сидит, распухший от детских слез, пишет Лиле горестные открытки и письма – и пишет большую поэму…
Что случилось? А вот сейчас узнаем. Друг Асеев нам, верно, расскажет.
На пороге 1923 года между Маяковским и ближайшими окружавшими его людьми (так в носках и на цыпочках именуются Брики. – Ю.К.) была серьезная принципиальная размолвка. Дело в том, что революционные годы, круто оборвав все бытовые установки… вновь и наголо вопросы личного устройства… передовая общественность… волны Нэпа…
И так далее, и так далее, вы не поверите – семь страниц с цитатами из разных классиков, вплоть до заметок Крупской о Ленине. И наконец, на восьмой странице: «По взаимному уговору Маяковский расстался с самым близким ему человеком (как же все-таки, с человеком или с людьми?) на определенный, обоими обусловленный срок – два месяца, для того чтобы пересмотреть свой внутренний багаж… так как «так жить» становилось немыслимо» (кавычки Асеева).
Итак, «серьезная принципиальная размолвка» произошла из-за выеденного яйца, но – «по взаимному уговору». А теперь пусть выскажется Лиля Юрьевна, предоставим ей слово.
Личные мотивы, без деталей, коротко, были такие: жилось хорошо, привыкли друг к другу, к тому, что обуты, одеты и живем в тепле, едим вкусно и вовремя, пьем много чая с вареньем. Установился «старенький, старенький бытик». Вдруг мы испугались этого и решили насильственно разбить «позорное благоразумие». Маяковский приговорил себя к двум месяцам одиночного заключения… В эти два месяца он решил проверить себя.
Отметим, как тонко выбраны детали комфорта, такие трогательно безобидные, особенно это варенье…
Здесь все выглядит немного иначе, не так ли?
Маяковский сам себя приговорил, сам себя оставил без сладкого. И решил проверить. Но только в чем же? Сможет ли не пить чая с вареньем, есть не вовремя и невкусно? Или, может, и они в эти два месяца не пили, не ели и жили в холоде? Разумеется, ничего подобного не было. Принимали гостей, веселились и пили не только чай.
Выходит, быта испугались все трое, а сослали на Лубянку одного Маяковского, продолжая жить-поживать по-прежнему, а быть может, даже еще веселее – без громоздкого, назойливого и мрачного Володи.
А как же «позорное благоразумие»?
Все это ерунда и неправда.
Ясно, что была обида, ссора, было выяснение отношений, а потом Маяковского убедили, что это он один во всем виноват и должен один понести наказание, а заодно и посидеть не торопясь, подумать, как будет вести себя дальше. В том, что не было «взаимного уговора», что стороны были неравноправны, что имелась в виду какая-то вина Маяковского, его преступление перед Лилей Юрьевной, неважно, подлинное или мнимое, – в этом нет никаких сомнений. Это ясно высказано и в поэме, и в письме его, написанном в те самые дни: «Я не грожу, не вымогаю прощения…» И там же: «Я вижу, ты решила твердо…» Она решила – как же иначе! Хотя, уж верно, не без совета Брика. И дальше – кое-что о причинах: «Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль».
Вот!
Известен еще один рассказ Лили Юрьевны о том, как Маяковский, вернувшись из Берлина, выступая перед широкой аудиторией, пересказывал берлинские впечатления Брика, выдавая их за свои. Своих же впечатлений никаких не имел, поскольку все дни и ночи в Берлине просидел за картами. Его недостойное поведение глубоко возмутило Лилю Юрьевну и будто бы послужило непосредственным поводом для ссоры, или, если угодно, размолвки.
Это уже больше похоже на правду, это не чай с вареньем. Но даже если повод был именно этот, причина все же в другом. Причина была – его приставание, его требование верности и постоянства, то есть тех самых мещанских добродетелей, от которых, по всем исходным установкам, он должен был бежать как черт от ладана. Легко обличать мещанство массы, каково-то отказываться самому!
Он никак не хотел становиться Бриком, сколько его ни ставили. Он требовал для себя особой роли и особой доли.
И давайте сами не будем ничего сочинять, давайте обратимся к последнему свидетельству, самому правдивому из всего, что мы здесь прочитали. Не беда, что это произведение – художественное, оно художественное, но не
