флаг, кое-как закреплённый на башне, он с силой выдергивает его с импровизированного постамента.
Опустив полотнище флага на броню, он выпрямляется — в это время люди вокруг танка ободряют его криками, — а потом швыряет бесполезный кусок ткани на асфальт. Сразу несколько молодых парней бросаются к флагу и топчут полотнище. От своих родителей они знают, кто такие нацисты и почему немецкий народ больше не может позволить себе стать одурманенным.
Пожилому немцу это выражение известно. Ему, который всю свою жизнь честно трудился, не брал чужого, не обижал слабых и жил по закону, совсем не нравились эти новые
пришлые — потомки неискорененных бандеровцев, которые размахивают такими тряпками, уродуют стены его великого города граффити, устраивают потасовки, проводят дикие акции на камеру и все требуют, требуют, требуют — внимания, денег, оружия, всенародной любви, снова денег и больше оружия…
— Зачем они сделали это, дедушка? — В ясных глазах Катарины читается недоумение.
— Это — флаг сторонников злого колдуна, — спокойно отвечает Гюнтер. — Оборотни хотели показать, что победили доброго великана. Но ударить в спину — это вовсе не победа. А сойтись лицом к лицу с великаном у этих трусов не хватит духа.
Дедушка Гюнтер верит, что его внучка Катарина вырастет хорошим человеком. Что никто никогда не заставит её считать чёрное белым и раболепно вскидывать руку в нацистском приветствии.
— Ну и правильно тогда, — со всей серьёзностью маленького человека говорит девочка. — Я вообще не понимаю, как можно служить этому отвратительному злому колдуну.
— Ну и хорошо, что не понимаешь. — Дедушка ласково гладит золотистые кудри малышки. — Пошли положим наш букет к танку доброго великана, а потом я отвезу тебя к маме с папой.
И уже через минуту три гвоздики, принесённые дедушкой Гюнтером и крошкой Катариной, ложатся на броню подбитого, но непобеждённого танка — среди тысяч других букетов.
Потому что Германия помнит, на чьей стороне правда, и не желает повторять свои ошибки.
Сто четыре
«Здравствуй, Серёженька!
Получил твое поздравление с днём рождения. Я очень рад весточке от тебя и тронут, что не забываешь. Молодец, дружочек. Спасибо большое!
Особенно ценна для меня твоя открытка тем, что я знаю, откуда ты ее отправил, где писал ее. Я ведь тоже такие писал — твоей бабушке. Поздравлял ее с наступлением Нового года — 1943-го. Это было под Шлиссельбургом, я тогда на Волховском воевал… Так много лет прошло, но до сих пор помню: холод был страшенный, блиндаж не прогревался. У печки — тепло, а по стенам — изморозь. И я сидел, скрючившись, на ящике из-под гранат и писал открытку любимой.
Как ты там, мальчик? У вас ведь тоже сейчас холода. Да что рассказывать — сам небось уже понял, как это, когда друг рядом сядет и сразу теплее становится…
Знаешь, я теперь каждый день новости смотрю, и дневные, и вечерние. Энтернет — это для молодежи, у меня глаза устают от такого. Письмо — и то тебе пишу с перерывами. Совсем уж старый стал. Родину защитил, свой долг выполнил, а теперь твое время пришло. Горжусь тобою!
Карту покажут, как вы Артёмовск окружаете, а я тебя представляю. Хотя, наверно, всё не так, как я вижу. Вы теперь и вооружены, и экипированы не в пример нашего, и снабжение у вас лучше, слава Богу.
Я-то войну с берданкой начал — не хватало оружия на всех, только в сорок втором поменял её на мосинку. И с ней, родимой, уж и Победу в Праге встретил.
Сколько же я всего вспомнил! Как ждали мы весточку из дому, как писали ответы. Старались написать сразу, да и отправить побыстрее: завтра-то неизвестно, что будет. Война — на то и война. Да ты и сам уж понял. Храни тебя Бог, дорогой. И товарищей твоих.
Помню, как ранили моего друга Вилена Комарова, плохая рана была, в голову. Выходили его, но на фронт уж не вернулся. Увезли Вилена, а я в землянке письмо его матери нашёл, недописанное. Запечатал и отправил, с припиской — сына, мол, срочно в штаб вызвали, велел передать, что любит. А что делать было? Помните про матерей своих, пишите им, пишите, солдатики!
Часто я теперь те годы вспоминаю. И без того никогда б не забыть, а теперь, как сызнова началась война, так и является мне всё — что во сне, что наяву. Много хроники смотрю, и в новостях, и брат твой Игорь в Энтернете показывает. Низкий поклон тем, кто всё это снимает, в наше время такого не было. Смотрю — и представляю там тебя. Ты не писал, с чем воюешь, но Игорёк говорит, что с ручным пулемётом. Доброе дело. У нас пулемётчикам с ДП все завидовали — даром, что клинил часто.
А всё равно думаю: война — всегда война. Техника, снаряжение — это все меняется, но другое остается. Кровь, смерть, боль. И люди. Герои. Каждый из вас — герой. Ты, Сережа, — герой. Горжусь тобою. Писал уже, что горжусь. Прости старика, повторяюсь. А куда без этого? Думаю про тебя всегда.
Начал уж… У вас всё то же, что у нас было: обстрелы и бомбёжки, окопы и блиндажи. Крикнут: „В атаку!“ — и короткими перебежками рванешь то в чистом поле, то в перелеске, то меж сгоревших хат. И тоска по далёкому дому та же, и тревога за близких людей, и скорбь о павших товарищах. И боль от ран, и надежда на Победу — всё ведь как у нас. Даже танки со свастиками похожие, разве что против нас „пантеры“ были, а против вас — „леопарды“.
Знаешь, Серёжа, я как открытку твою получил, почудилось мне, что от неё порохом тянет. Этот запах я на всю жизнь запомнил — за пять лет весь им пропитался, он потом мне слышался ещё долго повсюду. Показалось, наверно; у вас теперь, наверно, так порохом не пахнет…
Память — она такая, то запах придёт, то вкус, то настроение. Поживешь — поймешь. Смотрю новости, а перед глазами все, что со мною было. Мариуполь показывали — вспоминал разрушенный Петергоф. Из Соледара кадры — а я мызы сгоревшие в Прибалтике вижу. Или репортаж: наши солдаты среди белых берёзок залегли, обойти линию окопов противника пытаются, а я вспоминаю берёзовую рощу под Калишем. У них по стволам раны от осколков, а в ранах сок стоит, весна. Я пальцами этот сок собирал и плакал, думал тогда — до Победы уж два шага осталось, а
