На то, чтобы снова подняться в верхнюю комнату, у меня уходит больше времени, чем обычно. Когда я вхожу, на лице у меня ясно написано все, что не поворачивается поведать язык.
Фьямметта опускает голову.
— А-а… Подлая старая карга! Клянусь, я никогда не оставляла ее здесь одну… Я глаз с нее не спускала… О Боже, как же мы допустили такую глупость… Сколько же мы потеряли?
Я бросаю быстрый взгляд на женщину, что сидит на кровати.
— Да говори, говори. Теперь-то нам нечего утаивать.
— Триста дукатов.
Она закрывает глаза и издает длинный тихий стон:
— О-о, Бучино…
Я гляжу на ее лицо, и осознание этой утраты, словно медленно расплывающееся черное пятно, заслоняет картину нашего будущего. Мне хочется приблизиться к госпоже, дотронуться до ее юбки или взять ее за руку, сделать что-нибудь — что угодно! — чтобы смягчить нанесенный удар. Но теперь, когда вся моя ярость растрачена, ноги у меня будто превратились в мраморные глыбы, а по ногам уже бежит вверх, до самого позвоночника и выше, знакомая нарастающая боль. Черт побери, мое дурацкое, несуразное тело! Будь я высок и статен, будь у меня ручищи мясника, старуха никогда бы не осмелилась обмануть нас.
Тишина становится гнетущей. Коряга снова неподвижно застыла на кровати, склонив голову набок. Она сидит с восковым лицом и словно впитывает кожей наше горе и боль. Черт бы побрал и ее тоже! Но я слишком много времени потратил на глупости, и очередное доказательство того, что мир перевернулся вверх дном, — это ее присутствие здесь, при нашем унижении. А, лишившись рубина, мы вскоре сделаемся ее должниками.
Я делаю шаг в ее сторону.
— Послушайте, — говорю я тихо, и по движению ее головы становится ясно: она поняла, что я обращаюсь к ней. — Я… прошу прощения — я… Я решил…
Она принимается беззвучно шевелить губами. Молится она или разговаривает сама с собой? Я бросаю взгляд на свою госпожу, но она так глубоко ушла в свое горе, что не обращает на меня ни малейшего внимания.
— Я был несправедлив. Я сам ошибся, — беспомощно повторяю я.
Ее губы продолжают шевелиться, как будто она твердит что-то наизусть или читает заклинания. Я никогда не верил во всякие россказни о могуществе проклятий — я и так родился проклятым и потому не боялся вреда, который могут причинить мне чужие слова, — но, наблюдая за ней сейчас, я почувствовал, как меня сотрясает дрожь.
— Вы… с вами все в порядке? — наконец спрашиваю я.
Она слегка встряхивает головой, словно мои слова ей только мешают.
— Вы долго бежали, да? У вас болят ноги?
Ее голос звучит резче, чем раньше, как-то сосредоточенно. Кажется даже, будто она говорит с кем-то еще — с кем-то, кто сидит внутри нее самой.
— Да, — говорю я спокойно. — Болят.
Она кивает:
— Спину тоже скоро охватит озноб. Это оттого, что у вас кости ног не выносят тяжести туловища. Оно давит, как огромный камень, на основание позвоночника.
И как только она это сказала, я ее почувствовал — эту боль, похожую на биение пульса, возле своей толстой задницы.
— А уши? До них уже добрался холод?
— Пожалуй, да. — Я бросаю взгляд на госпожу, которая уже немного пришла в себя и слушает нас. — Но не так, как бывало раньше.
— Не так? Нужно быть настороже, когда боль вспыхивает в голове, это хуже всего.
Да, я отчетливо это помню, вкус собственных слез, когда мне в череп впивались раскаленные докрасна вертела.
Она слегка хмурится. Теперь ее лицо чуть запрокинуто, глаза полуприкрыты, и различаю только гладкую бледную кожу.
— Похоже, в вас очень много изъянов, Бучино? А есть ли у вас хоть какие-то достоинства?
Она впервые назвала меня по имени и впервые почти унизила меня. Я опешил и поначалу даже не нашелся что ответить.
— Есть ли у меня какие-нибудь достоинства? Я… м-м… — Я снова гляжу на госпожу. Похоже, она мне сочувствует, но не произносит ни слова. — Я прежде всего… я неглуп. Вернее, редко бываю глуп. Решителен. К тому же я предан и… хоть порой кричу, но не кусаюсь. Кажется, у меня это не получается.
Некоторое время Коряга молчит. Потом вздыхает.
— Вы не виноваты. Мерагоза всех ненавидела, — говорит она, и голос ее снова смягчился. — От нее эта ненависть исходила как зловоние. Думаю, вы не первые и не последние, кого она погубила своей жадностью.
Она начинает собирать свои склянки, закручивать на них крышки, укладывать в мешок.
— Я приду на днях, и мы доделаем волосы.
Я делаю шаг к кровати, мне хочется как-нибудь помочь ей. Но меня останавливает ее голос:
— Не приближайтесь ко мне.
Она еще возится со своими флаконами, как вдруг внизу слышится какой-то шум. Что мне думать? Что Мерагоза передумала и вернулась, чтобы попросить прощения?
Я выбегаю из комнаты и вижу, что он уже на повороте лестницы. На нем нарядный плащ и новый бархатный берет. Одежда почти сухая — значит, он прибыл сюда на лодке, хотя для того, чтобы узнать дорогу, кто-то, наверное, шел за мной по пятам. Проклятье! Опять виной всему моя неосторожность!
Но теперь поздно преграждать ему путь. Я быстро шмыгаю обратно в комнату и беззвучно шепчу Фьямметте его имя. Она встает и поворачивается, чтобы приветствовать его, и сияние новых волос на миг заслоняет ее лицо, где за секунду до улыбки мелькнул испуг.
Платье с чужого плеча, волосы с чужой головы… Но красота — по-прежнему своя! В этом нет никакого сомнения — свидетельством тому глаза незваного гостя.
— О… о… Фьямметта Бьянкини, — произносит он, смакуя ее имя во рту словно лакомство. — Что за дивное и долгожданное удовольствие — снова видеть тебя!
— Согласна, — отвечает она неторопливо, и по непринужденности ее тона можно подумать, будто она все утро ждала его прихода.
Я не устаю удивляться: когда мир вокруг нее рушится, удары судьбы, от которых другие в бессилье исходили бы слезами, похоже, только придают ей еще больше силы и спокойствия.
— Венеция — большой город. Как же ты нашел нас, Пьетро?
— А… Прошу прощения. — Он бросает на меня беглый взгляд. — Я не хотел нарушить свое слово, Бучино. Но ты уж очень заметный новичок в этом городе. Если знать, что ты здесь, то нетрудно выяснить, куда ты ходишь и куда возвращаешься.
Торговцы старьем и ростовщики. Ну конечно. Особой хитрости тут не требуется. Надеюсь, тот, кто выслеживал меня, уже заходится кашлем, подхваченным под дождем.
Аретино снова поворачивается к Фьямметте, и они смотрят друг на друга.
— Как давно мы не виделись.
— Да, очень давно.
— Должен сказать, ты… лучезарна. Да, ты все такая же лучезарная!
