растянулся в счастливой улыбке.
— Хорошо-то как! — девица крутанулась в воде, мелькнула полоска незагорелой кожи под рубашкой, взвился и с силой ударил по воде огромный рыбий хвост. Полетели в стороны холодные брызги.
— Для тебя уже готово мешто в небешной лодке, — хихикнула девица и добавила, подумав: — Скоро отплывать. Собирайся, милая.
Показала Ивке длинный зеленый язык, вскрикнула и ушла на глубину. Пропала странным мороком. Была — не была. Кто знает. Но монетки в руке остались, не пропали.
— Вот ведь почудится, — удивленно покачала головой Ивка. Встала и, подобрав подол, на всякий случай побыстрее убралась с места странной встречи.
В спину ей летели, дробились в воздухе разудалые, не очень разборчивые слова песни.
Черну воду не пила-а-а,
Чай тебе я не мила-а-а.
Я при… тебе… в ночи…
Интересно, — думала Ивка, отодвигая на ходу от лица ветки с колючими листьями. — Придет ли сегодня парень-красавец на берег петь вместе. И если придет — чем это все закончится.
Ивка разложила на столе чеканки. Тщательно пересчитала несколько раз. Она точно знала, что их осталось пять, но девушке доставляло удовольствие дотрагиваться до блестящей, покрытой рунами поверхности, гладить прохладный металл, протирать мягким куском материи причудливо изрезанные края.
Чеканки прилипали к пальцам. Ивка поднимала над столом руку. Чеканки не падали, держались крепко, будто приклеенные. Над ними плыл розовый дым. Едва ощутимо пахло хвоей. Во рту стоял горький привкус полыни.
С чеканками было жалко расставаться.
Несколько раз Ивка выходила на площадь перед ратушей, там, справа от входа, негласно было выделено место, где собирались Данницы и те, кому был нужен их спасительный товар.
Вблизи от города находился санаториум хворых черной лихорадкой, от которой больше умирали, чем вылечивались.
Там под присмотром врачевателей больные принимали ванны из подогретой морской воды, лежали в чанах с жирными грязями, глотали вытяжки из морских водорослей и настойки местных горных трав.
Больные бывали в городе. Иногда их можно было отличить от здоровых людей лишь по частому сухому кашлю, но иногда попадались на глаза те, на ком черная лихорадка ставила глубокую печать. Изможденные, с блестящими глазами, с обтянутыми сухой, желтоватой кожей худыми лицами. Эти постоянно носили с собой склянки для темной, с красными прожилками мокроты, исторгаемой их больными легкими. Таких старались обходить стороной.
Ивка часами просиживала на скамейке у ратуши, но к ней никто не подходил. То ли не было у больных таких денег, то ли теплилась еще надежда на выздоровление.
В конце концов Ивка вовсе перестала выбираться на площадь. Чеканки можно было продать и в другом месте. Не клин же сошелся на этом приморском тихом городе.
— Э! — забарабанили вдруг в дверь.
Ивка осторожно выглянула в окно. Один из каменщиков бригады, которых она кормила, упорно стучал кулаком по тонким доскам.
— Пу-усти, — пьяно бубнил он, — пу-усти, зараза.
— Уходи, — сердито закричала из-за двери Ивка. — Уходи. Я заклятие призову.
— Не уйду, — упрямился мужик. — Ты сладкая. Тебе без меня ску-учно. Пусти, справим удовольствие.
Ивка вздохнула, дотронулась на всякий случай до оберега, забралась с ногами на кровать и стала ждать, когда пьяный каменщик уберется.
Будь здесь Ма Оница, она бы знала, что дураку ответить, а то и ушат помоев вылила бы на его голову. Ма Оница была остра на язык и скора на расправу.
Вдруг невыносимо захотелось оказаться дома, в окружении знакомых запахов и звуков. Расцеловать Ма, обнять Па, прижать к груди лохматую голову Верики. Что говорить, Ивка порядком соскучилась. Но путешествия прерывать не собиралась и не торопила дни, оставшиеся до возвращения. Сколько еще оставалось в мире удивительного, не увиденного ею.
— Вот образцы материи, которая у меня есть. Не сомневайтесь, госпожа, качество самое отменное, стирается хорошо и не мнется. Сноса ему не будет, здоровья вам на долгие годы, — портниха обращалась к Ивке почтительно, заглядывала в глаза, улыбалась широко.
Ивка к такому вниманию не привыкла и чувствовала себя не в своей тарелке.
Но это не помешало ей самым тщательным образом пощупать, помять и даже понюхать то, что предлагала ей мастерица: красный атлас, синий батист, желтый крепдешин. В конце концов девушка остановилась на отрезе светло-серого, жемчужного оттенка, плотного сатина. Теперь оставалось самое трудное — выбрать фасон. Портниха принесла книгу с рисунками. Ивка задумчиво стала листать страницы.
Через две недели платье было готово. Светлое, маркое, с вызывающе низким лифом, пышными рукавами, которые невозможно засучить, многочисленными складками на юбке, которые невозможно отгладить. Это было ужасно непрактично. Но это было прекрасно.
Ивка решилась потратить на обновку серебряный таллен. Непростительная расточительность, но жалеть о содеянном почему-то не получалось.
Также были сделаны на заказ черные полусапожки из тонкой, мягкой кожи и новый чепец.
Ивка, нарядившись, долго кружилась по своей маленькой комнатке, а потом аккуратно сложила обновки и убрала в котомку. Представить себя разгуливающей в Раттенпуле в таком наряде она не могла совершенно. Да и скажите на милость, не варить же в таком картошку. К тому же Ивка могла побиться об заклад, что каждый пришедший на ужин каменщик попытается заглянуть ей за корсаж.
Пройтись бы приодевшейся, с настоящей, сделанной куафером прической перед Славеном. Вот он бы оценил. И нужные слова нашел.
«Королева моя. Краше и желаннее тебя никого нет. В глазах твоих звезды, в улыбке сладость, в волосах серебряные колокольцы».
Вот как бы он говорил. Может быть, даже скорее всего, эти слова ничего не значили. Но хотелось их слушать еще и еще. Купаться в них, тонуть, умирать и возрождаться заново.
А потом бы платье легло на спинку стула, погасли бы свечи, взметнулась облаком белая простыня…
Прекрати, — приказала себе Ивка. — Ты из Милограда. В Милограде все не так. Все по-другому. А мечты на тарелку не положишь. И хреном не приправишь. И тяжелая ты, на пятом месяце. Уже скоро к дому поворачивать.
Еще через неделю Ивка взяла расчет, запаслась краюхой хлеба и бутылью с водой, сложила вещи и снова собралась считать данны. И
