специальное указание по обращению с сосудом. Помимо чувствительности стекла к изменению температуры, необходимо было следить за тем, чтобы флакон был постоянно и тщательно закупорен, хранился в темном месте и всегда в стоячем положении. Затем следовала рекомендация, что содержимое флакона ни в коем случае нельзя переливать сразу целиком, а если нужно его разбавить, для чего также прилагались точные пропорции, необходимо это делать только небольшими частями. Также приведено подробное руководство по использованию. Благовония наносятся утром или вечером, но никогда на ярком солнце, при ветре или в мороз, и только на определенные части тела. На маленьком, очень красивом рисунке отмечены: внутренняя поверхность рук, от подмышек вниз, паховая область, верхние шейные позвонки, подбородок, ладони и ступни. Относительно тканей сказано, что духи наносятся только на дополнительные детали, специально нашитые на костюм и служащие исключительно для этих целей.
Гарантия срока годности на каждом листе сформулирована одинаково: состав очень высокой устойчивости. В конце была указана дата получения посылки, а справа витиеватая подпись Мельхиора Вайсбайна, с длинным перечнем титулов на латыни: доктор, магистр, владелец и так далее.
Кроме накладных на готовые благовония, он нашел и несколько сопроводительных документов для парфюмерного сырья. Больше всего в списках было мускуса виверровых, кастореума (бобровой струи), нарда, ветивера и разных масел. Чаще всего сандалового, флердоранжевого и эвкалиптового. Очевидно, что в то время эти вещества пользовались в Европе большим спросом.
Тщательно снятые копии со всех этих листов (которые сейчас хранятся в Гединой библиотеке) Густав Хайнеман привез ему в подарок на тридцать девятый день рождения, 14 августа 1969 года. При этом он вместе со своей супругой Ингеборгой три недели провел в качестве гостя семьи Волни, к огромному удовольствию старшего поколения. Наконец-то у них были достойные собеседники. Тогда же и агроном Боровия показал себя, как настоящий друг и сосед. Он возил их на своей машине и показывал окрестности, когда Геда не мог, да и вместе с ним тоже. Он сопровождал их по городу и предместьям. В общем, всегда был под рукой, когда надо было помочь. Волни были ему очень благодарны.
Хайнеман и Геда, два прекрасных специалиста, ныряльщики в глубины ароматов, как их называл старый профессор, в те дни были заняты по горло. После тщательного анализа они установили, что в коллекции имеются четыре оригинала из знаменитой египетской мастерской, из которых один, при этом самый старый, датируется последним десятилетием семнадцатого века. Как они получили эти данные? Они сравнили составы в Гединых флаконах и спецификации на упаковочных листах. При помощи своего обоняния Геда вычленял компонент за компонентом, и таким образом они выяснили, что один из них, упакованный в бутылочку чешского стекла, в точности соответствует спецификации на листе № 103. Согласно этому сопроводительному документу указанная посылка прибыла в Триест, то есть на адрес фирмы «Вайсбайн», в апреле 1699 года, из чего можно было сделать вывод, что аромат был изготовлен примерно в конце 1695 года.
Радости старого Хайнемана от этого открытия не было пределов. Он искренне считал, что оно равнозначно изобретению паровой машины. Это он неоднократно с воодушевлением повторял и доказывал смущенному агроному Боровии. Ясно ли вам, что мы сегодня обнаружили, восклицал он. Значит, существует такая органическая материя, имеющая способность до бесконечности сохранять в неизменном состоянии определенный порядок веществ органического происхождения, соединенных человеческой рукой. Вы понимаете, о чем речь? Это, знаете ли, аромат исключительно растительного происхождения. Тот факт, что он не изменился, говорит о том, что не было разложения. Речь идет не о бальзамировании, а о способе остановить разрушение клеток. Значит, можно зафиксировать определенное органическое соотношение. Что вы на все это скажете? Боровия трепетал и удивлялся. Иногда только восклицал: ну, надо же. На основании таких данных можно легко найти формулу, чтобы остановить старение, говорил Хайнеман. Именно в этом, может быть, кроется настоящее руководство для продления жизни, его надо всего лишь увидеть. Он был искренне взволнован. Тем вечером, во время долгой прогулки по Дунаю, все время напевал любовные шлягеры, дуэтом с госпожой Эмилией. Когда пришла очередь «Sonny Воу», присоединились и остальные. Эта трогательная песня пожилых людей у реки, под дивный аккомпанемент шумевшей воды, звучала, как нежный гимн формуле египетского благовония, успех которого в тот момент был очевиден. Хотя бы на один вечер, процесс старения был существенно замедлен.
Спустя немногим менее двух лет доктор Густав Хайнеман умер в доме престарелых, куда он вместе с женой переселился той же зимой, сразу после визита в дом Волни, чтобы продолжить работу над книгой. Прошло несколько месяцев, прежде чем Геда узнал о его смерти. Собственно говоря, об этом его, опосредованно, известила кёльнская почта, обратной маркой на письме, которое он послал своему другу на адрес дома престарелых. Он отправился навестить госпожу Хайнеман и разделить с ней огромное горе, и едва смог найти это учреждение. Дом стоял в каком-то парке, довольно далеко от города. Госпожу Хайнеман он застал в маленькой комнатке, сидящей на кровати и баюкающей туфлю, качая ее нежно на подушке, как младенца. Она его не узнала и не отвечала на вопросы. Если бы в какой-то момент она не сделала пальцем знак молчать, чтобы не разбудить «ребенка», он бы уехал в полной уверенности, что она его даже не заметила. Такое грустное зрелище его глубоко опечалило.
В доме престарелых не знали, на каком кладбище похоронен старый господин. Всем занимались люди из похоронной конторы, которым он заплатил заранее, когда еще был жив, так сказали Геде. Пусть из полиса госпожи возьмет адрес, и можно расспросить, где похоронили указанное лицо. Геда знал, что Хайнеман завещал свою богатейшую библиотеку заводскому институту. Даже там никто не мог ему сказать, где он похоронен. Только от Геды они в первый раз услышали, что он умер. Sic transit[25]…
Одоролог, одорологовица и их одорченок, это были новые звания, которые Летич присвоил молодым членам семейства Волни. Они на это не обижались, даже именно так подписались на открытке, которую тем летом прислали ему из Словении. Больше всего над его остроумными шуточками смеялась маленькая Мила, которую все еще так называли дома, чтобы отличать ее от большой Эмилии-Милы, бабушки, в честь которой ее и назвали, хотя она уже давно переросла прозвище. Вообще, Летучий приобрел в ее лице не только благодарного слушателя для своих шуточек и каламбуров, но и хорошего ученика для уроков английского, которые она начнет брать у него сразу же после тех летних каникул.
По его мнению,
