class="p1">Ларкин сделала ещё один шаг, затем ещё, и ей казалось, будто к её ногам привесили мешки с песком. Ветер трепал её волосы и одежду. Корделия не смотрела на неё, всё её внимание было приковано к тёте Астрид, которая не двигалась с места, бесстрастно глядя на девочку.
– Корделия! – закричала Ларкин, ветер сорвал слова с её губ и унёс прочь. Но Корделия, должно быть, расслышала её, потому что вздрогнула, как будто звук её имени причинил ей боль. Тем не менее она не повернулась к Ларкин; весь её гнев и ярость были направлены на тётю Астрид.
– Верни. Его. Нам, – процедила Корделия, крепко сжимая челюсти после каждого слова.
Но если тётя Астрид и чувствовала силу ярости Корделии, то не показала этого. На ненависть в глазах Корделии она ответила сочувствием и, как показалось Ларкин, чувством вины.
– Я не могу этого сделать, – произнесла тётя Астрид. – Не «не хочу». Не «не должна». Просто не могу.
Это было важное различие, но Корделия, похоже, была слишком поглощена своим гневом, чтобы расслышать его.
– Ты должна! – рявкнула она, и её голос сорвался на последнем слове, хотя она всё ещё держалась прямо и непреклонно, готовая нанести удар. – Он нужен Топям!
– Не нужен.
Только когда Корделия и тётя Астрид повернулись и посмотрели на Ларкин, она поняла, что произнесла эти слова вслух.
Корделия покачала головой.
– Топи прокляты, – сказала она. – Ты сама видела…
– Топи скорбят, – поправила её Ларкин, делая ещё один шаг вперёд, пока тоже не оказалась в «глазу бури», где воздух был неподвижен. – Так же, как и мы – они злятся, страдают и грустят. Но они начинают приходить в себя – с нашей помощью.
Корделия покачала головой.
– Это твоя магия помогла Айве, – возразила она. – И… и Лабиринтовое Дерево исцелил Зефир.
– И ты тоже, – напомнила Ларкин, остановившись рядом с подругой. – А как же болотницы? История, рассказанная твоим отцом, помогла нам справиться с ними, помнишь? Мы не смогли исправить всё в один миг, но всё начинает выздоравливать.
«Как и мы», – подумала Ларкин, но не стала произносить эти слова вслух. Корделия не выглядела идущей на поправку – похоже, она этого не хотела.
Взгляд Корделии снова сделался острым, теперь он был направлен на Ларкин.
– Ты не понимаешь. Ты никогда не понимала. Он тебе не отец.
Корделия и раньше говорила нечто подобное, используя эти слова как оружие, но они были правдой.
– Нет, не отец, – согласилась Ларкин, протягивая руку Корделии, но та отпрянула, словно прикосновение Ларкин обожгло её. Ларкин подалась вперёд. – Но я всё равно любила его и всё равно тоскую по нему. Всё время, Кор.
– Нет, не тоскуешь, – возразила Корделия, из глаз её потекли слёзы. – Если бы ты действительно любила его, ты бы не сдалась, как последняя трусиха. Ты бы сделала всё возможное, чтобы вернуть его.
Ларкин прикусила нижнюю губу так сильно, что почувствовала во рту вкус крови. Правда комком стояла у неё в горле, и хотя Ларкин знала, что Корделия может возненавидеть её за это, она произнесла эту правду вслух:
– Он бы этого не хотел, Корделия.
Едва слова прозвучали, Ларкин уже не могла взять их обратно. Она даже не знала, сделала бы она это или нет, если бы могла – несмотря на то, что ярость Корделии разгорелась ещё больше, а ветер вокруг них усилился. Одна из деревянных досок, из которых была сколочена крыша домика, оторвалась от балок, потом другая, третья… пока Ларкин не увидела небо над головой, настолько тёмно-серое, что оно выглядело почти чёрным.
– Ты думаешь, мой отец хочет остаться мёртвым? – спросила Корделия, в её голосе звучало презрение.
Обычно Ларкин съёжилась бы в испуге от такого тона, особенно когда Корделия была в таком настроении. «Но Озирис никогда этого не делал», – подумала она. Когда Корделия сердилась на него, а это случалось часто, он отвечал на её гнев улыбкой и шуткой, а иногда и наказанием – отправлял дочь в её комнату или лишал сладкого. Но он никогда не отступал.
«Когда Корделия злится, она похожа на гремучую змею. Так она защищается», – сказал однажды Озирис Ларкин, когда Корделия так разозлилась на неё, что решила выгнать её с совместной ночёвки, выбросив подушку и её одеяло из своей комнаты сразу после ужина. Озирис просидел с Ларкин целый час, пока они с Корделией снова не помирились. «Иногда нужно показать гремучей змее, что ты не желаешь ей зла. А иногда приходится греметь в ответ».
Ларкин тогда не поняла этого – в конце концов, Озирис всегда был рядом, чтобы сгладить ситуацию, так что ей и не нужно было понимать. Но теперь его не было. Тётя Астрид не могла его вернуть. А это означало, что Ларкин должна была научиться греметь сама. Поэтому она осталась непреклонной и твёрдо выдержала взгляд Корделии.
– Я думаю, он прожил хорошую жизнь, – сказала Ларкин, удивлённая тем, как ровно прозвучал её голос. – Я думаю, он любил тебя, и Дэша, и Зефира, и меня тоже. Я думаю, он был бы рад видеть, как мы растём, и это несправедливо, что он не увидит. Это несправедливо, Корделия, но это жизнь. И Озирис это понимал. Хотя его здесь нет, он воспитал тебя, воспитал нас, и мы всегда будем его дикими детьми, учиняющими беспорядки, – добавила она, улыбнувшись при последних словах. Ей вспомнилось, как Озирис на празднике Зимнего Солнцестояния хотел отругать их за плохое поведение, но вместо этого был горд тем, что они защитили Зефира.
Корделия тоже слегка улыбнулась, её глаза всё ещё блестели от слёз. Ларкин видела, как в ней кипит гнев, но он мало-помалу угасал, и ветер вокруг них тоже затихал.
– Я не знаю, кто я без него, – призналась Корделия дрожащим шёпотом.
Ларкин сделала последний шаг к Корделии, обняла её и позволила подруге уткнуться лицом ей в плечо.
– Ты – Корделия, – ответила Ларкин, крепко обнимая её. – И ты сама выбираешь, какой тебе быть.
Когда ураганный ветер утих, Дэш и Зефир бросились к ним, обняв Ларкин и Корделию, и они вчетвером прижались друг к другу. Ларкин посмотрела на разрушенную крышу, на серое небо над головой и увидела, как сияющее золотое солнце пробивается сквозь облака.
31
Домик тёти Астрид ужасно пострадал от урагана. Половина крыши была сорвана, мебель перевёрнута, горшки с растениями расколоты, а проливной дождь промочил всё насквозь.
– Мне очень жаль, – извинилась Корделия, пока все они старались прибраться, хотя Корделии казалось, что наводить сейчас
