помощник исправника — а звали его Егор Иванович Рукосуев, и унтер-офицер Василий Устинович Сорока подъехали к месту пожара, уже в проулке и вокруг набилась изрядная толпа зевак:
— Всем немедленно разойтись! — Сорока выхватил полицейскую шашку, напоминающую длинную рыбу и за это прозванную в народе «селёдкой». Никто поначалу на него не отреагировал. Унтер-офицер и сам, глядя на огонь, произнёс завороженно:
— Эх ты, как лихо-то полыхает, собака!
Винокуренный завод горел ярко-синим пламенем, и плясавшие огоньки были точь-в-точь такие, как если поднести спичку к кружке со спиртом. А запах гари дышал нестерпимой сладостью — видимо, огонь перекинулся на хранилище солода. Поставленный на каменный фундамент завод представлял собой высокую постройку с каменной трубой. Жар уже доставал до неё:
— Я не прощу этого грязного выродка-раскольника! — кричал какой-то красномордый толстяк в распахнутой длинной шубе, надетой поверх ночной сорочки. — Он ответит! Непременно, мерзавец! Сегодня же! Нет, сейчас!
В этом помутневшем разумом господине в скошенной на большое оттопыренное ухо бобровой шапке было трудно угадать Лавра Семёновича. На владельца винокурни в общем безумии никто сначала не обращал внимания. Но, когда подъехала пожарная команда, он получил наравне со всеми сильный тычок по зубам от унтер-офицера. Сорока бил ногами, работал локтями, подняв над головой шашку.
Когда путь был расчищен от бестолковой толпы, в ход пошли насосы, рукава, выдвижные лестницы:
— Как же это произошло? — к помощнику исправника подошёл брандмейстер — старший среди пожарных, и Егор Рукосуев посмотрел, как блеснуло неутихающее пламя, отражаясь в его большой золочёной каске.
Рукосуев не успел ответить — с сухим треском рухнула и провалилась, искрясь, крыша, толпа хоть немного пришла в себя, и отпрянула. Унтер-офицер Сорока окончательно вошёл в раж, и бил уже всех, кто попадался ему под руку. Это немного, но помогало навести порядок.
— Пойдёмте же немедля, иначе убежит, его непременно скроют в лесах его подельники-староверы, концов потом не сыщешь! — толстяк упал на колени и сжал руку Егора Ивановича. С трудом тот сумел узнать владельца горящего здания. — Это всё он, он устроил — проклятый Дубровин!
Рукосуев попытался отстраниться, но Каргапольский, влача по грязному, словно подкопчённому снегу полы длинной шубы, подполз ближе:
— Это Дубровин поджёг моё детище! Это он меня разорил! Господин полицейский, уверяю вас, что я был предупреждён об этом злом намерении ещё днём! Но я никак не мог поверить, что такое злодеяние может иметь место в наши дни! Я не придал значения, а выходит, мне всё верно сказали! Ай-ай, как же я мог так — и не поверить! — Каргапольский закачал головой, а потом упал на локти и принялся растирать снег по пунцовым щекам.
— Бредит! — Егор Рукосуев обернулся к брандмейстеру, но тот уже давно был в гуще, отдавал приказы, и не видел эту драму.
Помощник исправника посмотрел на владельца винокурни, точнее сказать, на разорившегося делягу, и не испытал к нему ничего, кроме презрения. Он и раньше относился к нему брезгливо, впрочем, как и ко всем богатым. В тайне, конечно, явно такого отношения не выразишь в его-то служебном положении. Но Рукосуев верил, что когда-нибудь удача улыбнётся, и его жизнь кардинально изменится. Часто видел странный сон — будто он стоит посреди какого-то тёмного помещения, а прямо перед ним горит, переливается, поблёскивает огромный золотой крот. Просыпаясь, он не мог понять, что всё это значит, но настроение после сна всегда было приподнятым, немного тревожным, и радостным одновременно. Вот и сейчас, посмотрев на огонь, он почему-то вспомнил, вернее, увидел в языках пламени водянистые, пляшущие контуры этого причудливого крота.
Опустив глаза на Каргопольского, Егор Рукосуев не выдержал и сплюнул — сочный плевок повис белой пенкой на искристом богатом мехе. Винозаводчик уже не слышал и не видел ничего вокруг себя. Подняв измазанное угольным снегом лицо, он прокричал:
— Я — почётный гражданин этого города! Я! А полиция не может защитить нас, честных людей, значит, мы должны постоять за себя! Должны! И я! — стоя на четвереньках, как собака, он блеснул нездоровыми глазами. — Я сам, без вас, ищеек, получу быстрое, а главное, справедливое возмездие! Видит бог, всё сам!
— Перекинуться вроде никуда не может! — унтер-офицер, убрав шашку и поправляя шинель, подошёл к Рукосуеву. — А вон, сморите, подтягиваются и наши. Что-то прям не спешат.
— Давай, поехали, а то у нас особое задание! — ответил помощник исправника, глядя на заворачивающие к ним из проулка две полицейские подводы, а затем ещё раз презрительного окинув дёргающегося в припадке винозаводчика. — А то сейчас, не дай бог, сам Николай Киприянович прибудет, а он с нас спросит!
— Ага, скажет ещё, что вы тут забыли! Приказа ошиваться не было!
Они вновь запрыгнули в сани и тронулись в путь по хорошо уезженному скрипучему снегу.
— Я об этом барине из села никогда и не думал, живёт там себе на отшибе, да и пусть, — сказал унтер-офицер, когда они ехали уже окраиной. — Что ж нас-то Киприяныч решил на такое дело послать, народу что ли нет другого?
— Видать, особая птица! Это же брат самого Еремея Силуановича! Вот и решило начальство, что брать с постели и доставлять такого господина в участок должны стражи порядка не ниже нашего с тобой звания.
— Я бы лучше поспал.
— И не говори… лучше! Ладно, чай, быстро управимся. Даже и хорошо, что нас направили на такое дело — непыльное же.
— Правда твоя! А то бы всё равно с этим пожаром суматохи никак не избежали.
— Одного в толк не возьму — зачем ночью-то брать нам этого? Как будто за страшным преступником едем.
— Кто его знает. Может, чтоб пересуд поменьше было. Ещё кто знает, если бы днём его повезли, народ его отбить бы попытался.
— Дела! Правда, этой ночью народу на улицах ночью больше, чем днём.
— Это точно. А вообще, говорят, уважают его сильно там, к народу шибко близок. Детей грамоте учит, да к тому же беден, а это, в народе-то, почитается за добродетель нынче.
На подъезде к Серебряным Ключам они разминулись с крестьянскими санями:
— Этого-то чудака куда ещё несёт в такую темень? — сказал унтер-офицер. — Может, тормознём его?
— Да ну его, некогда! — ответил Рукосуев, начиная ёжиться. — В городе вроде тепло, а чуть выедешь — холодрыга аж пробирает до косточек.
— Да,
