каменная кладка, упали бочины Домов.
— На кишках болтаться, говоришь? — протянул задумчиво Юга, из головы которого все текла и текла неохватная масса волос.
Ему не было страшно: глаза затопила все разрешающая и все разрушающая ярость.
— Нет! — противник рванулся из пут, а путы рванули в ответ, да так, что отлетела прочь и голова, и руки с ногами.
Остатнее тулово влажно шлепнулось о камень. Юга брезгливо провел пальцами по бусам, смахивая эхо чужих рук и мелкий кровяной сор.
Белый, как Самантовая роща, видок пятился прочь, за угол, икая от страха.
Ох, не к добру завела его дурная голова в теснину улиц. Одна надежда была — до вердо успеть добраться.
***
— Ты слышал последние вести, Выпь? — мелодичный голос Зои вывел пастуха из раздумий.
— Нет.
Она вежливо улыбнулась — точнее, он угадал улыбку под нарядно расшитой, богатой ткани, вуалью. Соединила кончики пальцев в оковках нарядных перстней.
— Вердо проводят чистку Городца. Облюдки, знаешь ли, их внезапно стало слишком много.
— Чистку?
— Лампарии, — многозначительно нагнула голову.
— Но почему…
— Почему теперь? Люди говорят, кто-то из этих повинен в смерти доброго человека. Городец такое не прощает. Что случилось? Ты как будто побледнел.
— Я никогда не видел… — Сглотнул, унимая сердце. — Лампарии.
— Вот как? — Женщина провела рукой по круглому боку ласкающегося овдо. — В таком случае, не сопроводишь меня на площадь? Я обязана присутствовать, к сожалению. Представление начнется с первой темнотой. Зрелище несколько театрализовано, как мне кажется.
— Ага, — прохрипел Выпь, — конечно.
Площадь была запружена народом, почти как в Око Становления Городца. Стеной стояли многоликие, послушные единой воле вердо; оживленно, взволнованно перекрикивались люди. Ярко горел огонь. Но пахло близкой бедой и смертью
Зои держала его под руку. Выпь крутил головой, прочесывал глазами толпу. Уговаривал себя. Нет, он не глупец, ему в ум не войдет показаться здесь, когда подобных ему вылавливают и волокут… В лампарии. В узкую — на одного, и высокую — в рост человеку, стеклянную полую лампу на хитрой двери. Главное украшение этой темноты.
Но все же.
Вокруг зашевелились, зашептались:
— Ведут, ведут, смотри-ка!
— Поганое отродье!
— Нутро у них гнилое, это ж все знают, чего ж тянули…
— Тварь облюдочная, вскормил же кто-то, взрастил.
— Я бы такого в зыбке придавила, в животе бы извела, вот как на духу говорю.
— Эх, молодой-то какой…
Выпь, не видя никого вокруг, подался вперед. Люди, недовольно ворча, теснились, давая дорогу. Руки, ноги, спину свело от напряжения.
Он не мог видеть лицо, скрытое грубым колпаком.
Его сдернули лишь тогда, когда возвели осужденного на помост.
Облюдок распахнул глаза, шарахнулся прочь от улюлюкающей, свистящей толпы. Смуглый от рождения, он был едва ли не светлее Выпь.
Даже глаза — выкаченные, безумные — казались белыми.
— Это не я! Не я!
Словно обухом.
Выпь на миг смежил веки, пряча чувства.
Не он.
Похож — будто старший брат — но не он. Юга бы не взяли живым.
Не взяли?
— Какой ты трепетный, — горячо, на ухо, рассмеялась Зои.
— Это ужасно, — хрипло выдавил Выпь, не желая смотреть и не в силах отвести глаза.
Пленника, упирающегося отчаянно и безнадежно, закрыли в стеклянной полости. Толпа стихла слаженно, будто один большой человек. Стало слышно, как живет уличный огонь и бьется в стены стеклянной тюрьмы осужденный.
Вспыхнуло. С такой огненной силой, что помстилось — хватит на весь Городец. Люди все стояли молча, ждали, пока за стеклом не прекратит выламываться, танцевать тень.
Выпь некстати вспомнил о душках, которых Юга загонял в стеклянную банку и использовал вместо лампы на протяжении всего странного их пути до Городца.
— Султана? — сказал хрипло, на лице еще чувствуя жар близкого, не его, пламени.
Шею леденили две полосы, как будто его держали, держали за горло.
— Да, Выпь? — Зои обернулась.
— Простите, но мне надо идти.
Она не выказала удивления. Милостиво кивнула:
— Хорошо. Мне ждать тебя завтра?
— Ага. То есть — да, — без запинки соврал Выпь.
***
Выпь не ждали.
Дом был закрыт для гостей, стоял тихий и черный, вещью в себе.
— Где? — спросил пастух у Касьяна.
Охранник сидел в пустой, странно безжизненной зале. Тиа Плюм-Бум молчала рядом. Встретила его взгляд и спокойно улыбнулась:
— Мы не выдаем и не отдаем своих, парень.
Мужчина глотком опорожнил стакан, ткнул посудиной в потолок:
— Там. Но я к нему не войду, извиняй, парень хороший. Крепко он не в себе.
Дом сам открыл ему дверь некогда их общей комнаты. В знакомом помещении скованно горело несколько веток пламени, недвижно стоял насыщенный страхом, придушенной паникой воздух.
Пастух овдо замер на пороге, щуря желтые глаза.
Облюдка он увидел не сразу. Тот сидел в углу, тесно прижав колени к груди. Распущенные волосы падали на пол, на сбитый ковер, продолжались в щедро разлитой воде — комната стояла затопленной.
Юга молчал, и молчание это давило страшно.
Лучше бы кричал.
— Юга? — позвал Выпь, преодолевая тяжесть колец на горле. — Что с тобой?
Юга поднял голову. Огонь тонул у него в глазах, как в Провалах.
Чуть шевельнулся, и лужа, растекшаяся по полу, шевельнулась тоже. Пастух отступил на шаг, внезапно осознав, что не вода это, а волосы.
Значит, тогда ему не привиделось.
Второй. Третий. Убить. Убить. Убить.
— Что со мной? — в ответ спросил Юга, и голос его был так безнадежно тих, что Выпь отставил страх — как табуретку — и шагнул в комнату.
Облюдок безучастно смотрел, как приближается Выпь, как замирает рядом. Волосы текли из его головы легким, густым потоком, широко разливались по комнате, ползли по стенам, спускались вниз, пронзая тело Дома, уходили в землю, в исходники воды Провалов… Выпь стиснул зубы, отгоняя морок.
Опустился рядом, плечом задев плечо.
— Заберут и сожгут, заберут и сожгут, сожгут, сожгут, — монотонно проговорил, чуть раскачиваясь, Юга.
— Нет.
— Всех подменышей, всех чернышей, у меня гниль внутри, неужели не видишь…
— Нет.
— Что же такое, что во мне, что я, — Юга судорожно стиснул колени.
Едва ли он слышал, что ему отвечали, едва ли нуждался в словах.
Выпь неловко разжал смуглые пальцы, крепко взял в ладонь. Глубоко вздохнул — и заговорил чисто, гладко, как в жизни не случалось:
— Ты — это ты, Юга. Что бы ни случилось — всегда ты. Третий. Облюдок. Чужой своей матери, чужак своему стану. Храбрый. Стойкий. Злой. Ты танцор. И шлюха. Но — мой единственный друг. Юга.
И на последнем слове понял — все. Исчерпал запас красноречия на свет и тьму вперед.
Юга повернул голову, словно только-только его заметил. В темных глазах
