от степени сужения сосудов, от их пропускной способности.
Расширить их можно разными способами, с помощью разных лекарств. Одно из них — стрептокиназа, которая вводится через капельницу. Причем врачи, эти славные люди, хорошо знают, что в определенных случаях организм реагирует на попытку его спасения аллергическим шоком. Именно это и происходит со мной. Кровяное давление стремительно падает.
В результате в коронарных артериях останавливается кровообращение.
Лишенная кислорода сердечная мышца переходит в тремор, не сокращается и, следовательно, не подает кровь. Наступает фибрилляция предсердий — так называемая мерцательная аритмия. Синусовый узел, до этого диктовавший сердечный ритм, у каждого строго индивидуальный, в растерянности замирает, и сердце, в лучшем случае временно, перестает работать. Человек утрачивает обыденное восприятие, хотя, в отличие от врачей, я не сказал бы, что он теряет сознание. Я был в сознании как еще никогда.
И тут начинается нечто весьма интересное, нечто фантастическое, о чем, собственно, мне и следует рассказать.
Начинается нечто, что словами описать затруднительно, ибо условное времясчисление перед смертью, по сути, теряет силу. Невидимая рука выключает большой рубильник. Хотя зрение, восприятие и мышление после этого отнюдь не утрачиваются. Однако, действуя параллельно, они теперь уже не нанизывают получаемые впечатления на привычную для сознания нить условного времени.
Во вселенной царит безвременность. Ощущение это я бы назвал чувством космоса.
Сознание принимает его так готовно, будто не только предвидело, но однажды уже пережило его. В силу этого нового знания становятся различимыми небольшие, упорядоченные отрезки времени, некие хроноструктуры, когда-то оставившие след в сознании. Отделившись, они повисают в не имеющей временно́й протяженности пустоте. Словно тени планет, давние впечатления витают рядом с тобою.
Окружающий тебя мрак не кажется непроглядным. Ровная темнота просвечена странным — абстрактным, можно сказать — мерцанием. Предметов и силуэтов больше не существует, единственным воспринимаемым объектом остается собственное мышление.
Отсутствие света — ощущение скорее домашнее, человек свободно витает в нем, предоставленный своим осязаемым мыслям. Во всяком случае, для меня оно не было неожиданным.
Назвать это пространством я бы не решился. Я видел оставленную мною жизнь с ее временно́й упорядоченностью в некоей необъятной, не знающей времени пустоте. Куда я, гляди-ка, вернулся, словно домой. Все испытанные в жизни ощущения и чувства, со всеми их вкусами, запахами, никуда не девались, хотя я уже ничего не чувствовал. Осязание, обоняние, вкус пропали, великая ярмарка сенсуальности завершилась. Что не значит, будто мое восприятие стало беднее. Я видел. Я помнил.
Лишенное физических ощущений сознание воспринимает в качестве последнего своего объекта механизм мышления.
Казалось, будто на протяжении всей жизни мой мыслительный аппарат был устремлен в пустоту, но всерьез это космическое впечатление мной не осознавалось.
Зрение мое больше не знало пространственно-временны́х преград. Подробности моей жизни никак не корреспондировали с историей моей жизни. Поскольку такой истории нет и никогда не было. Что крайне меня озадачило.
Я сказал себе: так вот почему я так судорожно искал место этих подробностей в цельной истории. Они включены не в пространство и время, где я искал их место. Началом индивидуальной жизни является не рождение, а концом — не смерть, поэтому никакой цельной жизни, составленной из деталей, и быть не могло. Я покидаю сцену, где царил беспорядок деталей. Однако оказывается, что сознание, посредством которого мы только и можем воспринимать и оценивать протекающие в разных местах и в разное время события, включено в бесконечность. Что опять же привело меня в изумление, которое вызывают лишь вещи само собой разумеющиеся. То есть я понял то, о чем знал и раньше. Достигнув порога смерти, сказал я себе, я прозреваю телесное бытие целиком, все его устройство со всеми входами-выходами — потому что восприятие в принципе не связано ни с временны́м, ни с пространственным измерением. Казалось, я вдруг осознал, что хотел сказать Рильке, говоря об ангелах, безмолвно стоящих у нас за спиной. Чисто чувственное восприятие всегда устремляло свой безучастный взгляд из пределов, в которые, счастливый и онемевший, я теперь возвращаюсь.
Взгляд провожает меня.
Я вдруг обнаружил, что вижу, мыслю, но все воспринимаю иначе, чем ограниченное своими возможностями физическое существо.
Последней мыслью я разом охватываю все устройство моего сознания.
С величайшим напряжением рефлексии интеллект пытается оценить то, что в принципе следовало бы назвать печальным концом, ведь сопоставить это с опытом других людей мне уже не удастся. Не было в земной жизни предмета, и я даже не искал его, который позволил бы мне ощутить безграничное упоение, которого я так жаждал достичь в телесном сосуществовании с другими. Так я его и не испытал. Теперь мне казалось забавным и симптоматичным, что я ни с кем не смогу поделиться этим своим последним опытом. Вся моя жизнь — всего лишь несколько счастливых мгновений, в которые я хотя бы почувствовал, к чему мне так страстно хотелось приблизиться.
Стоило мне осознать это, как меня подхватило.
Вот сейчас это произойдет.
Мое «я» станет тем, успел я еще подумать, чем было, когда оно не имело тела, и чем будет в последующей своей бестелесности. Понимая, что слова «сейчас» и «произойдет» означают, что я умираю, я в то же время видел, как живые, профессионально и с яростной самоотдачей, пытаются удержать меня в своем несчастливом сообществе.
Однако для прояснения некоторых важных подробностей вернемся немного назад.
Вернемся на задний двор больничного корпуса, откуда, лавируя среди воняющих мусорных баков, врачи скорой помощи понесли меня в сумрачный коридор, чтобы вместе со вколотой в вену капельницей перегрузить на каталку.
Они долго кричали в гулкой темноте, но никто из больничных не появлялся. Кого-то приставили к моей голове держать пластиковый пакет с раствором. В коридоре, как можно было понять, торчали больные. Дряхлые старики, дымившие смрадным дешевым куревом, таращились на меня. По их пытливым глазам, блестевшим на изможденных лицах, я догадался, что, видимо, едва жив.
Что это с ним, спросил кто-то голосом, каким разговаривают с глухими.
Что, что, а то вы не видите, что инфаркт, ответил глухой.
Вы так говорите, будто сами сюда не с инфарктом попали, прозвучал над моей головой раздраженный, не в меру громкий голос.
Вы тоже его заработаете, уж будьте покойны. Постыдились бы так говорить со мной.
Какое-то время они молча сопели вокруг меня, потом перешли на другую тему и орали, перебивая друг друга.
Чуть позже, хрустя большим огурцом, появилась дородная крашеная блондинка в коротком белом халате. Вдоль пробора волосы у нее уже отросли, помада на губах
