И не этот… Как его? Джеймс Бонд. Типа, прокрастс… Прокрстк… Про-красть-ся я не смогу тайком и их выкрст… выкраскс… Ну, ты понял, короче.
— Понял, — ответил я.
У матери с отцом был тайник с валютой и драгоценностями, местоположение которого я знал, хотя они сами мне о нём никогда не говорили. Всё, что они сберегали на чёрный день, было в ящике комода в их спальне. Том самом ящике с нижним бельём, в котором не стал рыться лысый мужик в кожаной куртке, вломившийся в мою квартиру на пятый день и требовавший дать ему аптечку. Теперь и вы знаете, где находятся ценные вещи моих родителей, но, если вдруг вам захочется найти их и прибрать всё к своим рукам, спешу вас расстроить: там больше ничего нет.
Взяв всё, что я ему отдал, Аркадий направился в ванну, чтобы умыться холодной водой и намочить голову. Так он надеялся хоть немного протрезветь.
— Точно не передумаешь? — спросил напоследок я, когда уже открывал входную дверь.
— Нет. Давай, не томи.
— Ладно. Удачи тебе.
— Спасибо. Тебе тоже. Да может и увидимся ещё сегодня! А может, мы сразу ко мне пойдём — не знаю. Но ты в всё равно хотя бы щас пока, первое время, будь у домофона.
— Буду.
— Ну всё, я погнал, давай.
Аркадий вышел в подъезд, и я закрыл за ним дверь.
Я больше не пил, решив оставить бутылку вина из своего рюкзака на чёрный день. Но и без новой дозы сознание моё плыло, и с каждой минутой в полном одиночестве и в давящей тишине гостиной я всё больше хотел спать. Я решил, что прилягу ненадолго тут, на диване, а если кто-то позвонит в домофон, я обязательно услышу и открою. Спал я крепко и долго, с перерывами на редкие пробуждения для похода в туалет. Окончательно проснулся я только в половине шестого вечера. Аркадий с Ангелиной и её матерью так и не появились, и я был уверен, что не мог пропустить звонок домофона. Это значило, что либо они ушли к Аркадию, миновав мой дом, либо… Либо что-то помешало им добраться до меня, а то и даже выйти за пределы Радуги. Я решил включить компьютер — впервые за долгое-долгое время — зайти в интернет, написать Аркадию и справиться о том, как у него дела. Но, открыв окно браузера, я обнаружил, что интернет исчез. И больше после того вечера он так и не появился.
По тому, сколько времени в нашем пьяном разговоре мы с Аркадием уделили обсуждению того, что произошло на парковке перед Радугой, могло показаться, будто бы смерть Юры и его отца вовсе прошла мимо нас, не оставив поводов к тому, чтобы всё это дело проговорить. На самом деле, конечно же, нет. Просто что тут уже теперь обсуждать-то? Да, оба из нас впервые увидели, как умирает человек — именно человек, а не ходячий мертвец, который, в сущности, и так уже мёртв. Да, всё увиденное останется в нашей памяти до конца наших дней. Но, пожалуй, мы были не настолько близки, чтобы делиться своими глубокими переживаниями на этот счёт друг с другом — вот, что. О том, что сейчас происходит в Радуге, я не имею ни малейшего понятия. Знаю только, что теперь там находятся все эти люди, для которых рутинным делом оказалось зарезать и застрелить человека, а значит — туда лучше больше не соваться. Людей, творящих на улицах то, что раньше казалось немыслимым, теперь стало много, и в этом смысле весь наш город вскоре превратится в одну большую Радугу — дайте только время. Сегодня, например, пока писал, видел под окнами каких-то трёх упырей, бивших стёкла в квартирах на первом этаже моего дома. Потом они влезали внутрь и, должно быть, выносили всё подчистую. Те, кто на такого рода дерзости не способны, в массе своей продолжают сидеть по домам и бояться. Вряд ли в ком-либо ещё теплится надежда на то, что всё как-нибудь рано или поздно рассосётся, и жизнь вернётся в привычное русло. Теперь людей отделяет от выхода наружу один только страх. Но с отключением электричества, водоснабжения, сотовой связи, с уходом в небытие всего того, что раньше составляло нашу привычную жизнь, и наличие чего позволяло продолжать отсиживаться в стенах своих квартир — без всего этого и самые запуганные вскоре начнут выползать на улицы и контактировать с враждебным внешним миром. И неясно, во что это всё выльется. Мне осталось рассказать лишь о последних шести днях, чтобы дойти до того самого дня, когда я нашёл дневник и начал его вести. Постараюсь сделать это завтра. А потом сделаю так, чтобы для меня всё закончилось. Для этого я уже подготовил всё необходимое.
Запись 6
Двадцать девятое августа. Тридцать второй день с начала вымирания. Последняя запись хороша тем, что в ней можно подвести некоторые итоги и на контрасте сравнить происходившее в первые дни с сегодняшней ситуацией. Если брать картину в целом, то многое, конечно, поменялось. Мы прошли путь от отлова заражённых и заковывания их в наручники городской полицией до отстрела их толпами при помощи орудий на боевых бронированных машинах, силами армии. Прошли от пусть и единичных, но имевших место примеров взаимовыручки и взаимопомощи, до того самого «человек человеку — волк» со всеми вытекающими. Прошли, наконец, от «килограмма в одни руки» до «берите столько, сколько сможете проглотить». Да много тут ещё можно приводить противопоставлений для доказательства очевидной, аксиоматичной противоположности мира сегодняшнего и мира, который мы не уберегли, и который мы потеряли. Всего за месяц мы — именно мы — сделали всё возможное, чтобы разрушить прежнюю цивилизацию, а ожившие мертвецы нам в этом лишь немного помогли. Что же до меня самого, то, если взять мои условные крайние точки — день первый и день, например, двадцать первый, — то и там и там картина будет идентичная: что в первый, что в двадцать первый день я — это я, сидящий в стенах своей квартиры и до смерти напуганный даже мыслью о том, чтобы выйти наружу. Я — константен и в некотором смысле оправдываю имя, данное мне восемнадцать лет назад моими родителями, которых я больше никогда не увижу. Именно поэтому я умру. Ничего уже не поделаешь. Осталось только разобраться с одним небольшим дельцем: закончить свой рассказ, чтобы потом, с чувством
