почтительно глаза к горнему судилищу, – если вы позволяете старинной вашей вражде действовать на вас в этом деле! Я пришел к вам с открытым сердцем, готовый принять в него вас и Клиффорда. Неужели вы отвергнете мои услуги, мои искренние предложения, направленные на ваше благополучие? Во всяком случае они достойны вашего ближайшего родственника. На вас падет тяжкая ответственность, кузина, если вы запрете своего брата в этом печальном доме, в этом спертом воздухе, в то время как в его распоряжение предоставляется восхитительный деревенский простор моего жилища.
– Нет, я не отпущу Клиффорда, – сказала Гефсиба прежним, отрывистым тоном.
– Женщина! – вскричал судья, предаваясь досаде. – Что все это значит? Неужели у вас есть другие ресурсы? Нет, быть не может! Берегитесь, Гефсиба, берегитесь! Клиффорд находится на краю такой мрачной пропасти, в какую только он когда-либо падал! Но что мне говорить с этой старухою? Дорогу! Я должен видеть самого Клиффорда!
Гефсиба распростерла в двери свою худощавую фигуру и как будто увеличилась в объеме; взгляд ее также сделался ужаснее, потому что в сердце у нее теперь было еще больше страха и волнения. Но явное намерение судьи Пинчона вторгнуться силой было остановлено голосом из внутренней комнаты. Это был слабый, дрожащий, жалобный голос, выражающий беспомощный испуг и меньше энергии к самозащите, нежели обнаруживает испуганный ребенок.
– Гефсиба! Гефсиба! – кричал он. – Пади перед ним на колени! Целуй ноги его! Умоляй его не входить сюда! О, пусть он надо мной сжалится! О, пощади! Пощади!
Все-таки еще было очень сомнительно, чтоб судья не решился оттолкнуть Гефсибу и войти в комнату, из которой вырывался этот прерывистый и грустный вопль о пощаде. Не жалость его остановила, потому что при первых звуках ослабевшего голоса яркий огонь заиграл в его глазах, и он быстро двинулся вперед с каким-то неописуемо свирепым и мрачным выражением. Чтобы узнать судью Пинчона, надобно было видеть его в эту минуту. Проявив себя таким образом, пускай потом он улыбается, как хочет, знойно, он скорей заставит дозреть от своей улыбки виноградные гроздья или пожелтеть тыквы, чем изгладит из памяти наблюдателя впечатление, похожее на клеймо раскаленным железом. Вид его был тем ужаснее, что в нем выражались не гнев или ненависть, а какое-то лютое стремление истреблять все, кроме самого себя.
При всем том не клевещем ли мы на этого человека? Взгляните теперь на судью! Он, по-видимому, осознал, что поступил дурно, навязываясь слишком энергично со своею родственной любовью людям, неспособным оценить ее. Он дождется лучшего расположения их духа и тогда будет готов помогать им с таким же усердием, как и в настоящую минуту. Он обернулся назад, и посмотрите, какая всеобъемлющая благосклонность сияет на его лице! Она говорит ясно, что он принял Гефсибу, маленькую Фиби и невидимого Клиффорда, вместе с остальным миром, в свое огромное сердце и нежит их в волнах своей любви, словно в теплой ванне.
– Вы меня крепко обижаете, милая кузина Гефсиба! – сказал он, сперва нежно подав ей руку, а потом надевая перчатку в знак готовности уйти. – Очень крепко! Но я прощаю вас и постараюсь заставить вас думать обо мне лучше. Так как наш бедный Клиффорд находится в таком жалком состоянии ума, я не должен теперь настаивать на свидании с ним. Но я буду так следить за его выздоровлением, как если бы он был моим родным, любимым братом. Не стану также домогаться ни от него, ни от вас, милая кузина, чтобы вы сознались в вашей ко мне несправедливости. А если б это случилось, то я не желаю другой мести, как только чтоб вы приняли от меня самые лучшие услуги, какие только я могу предложить вам.
Судья поклонился Гефсибе, кивнул Фиби с видом отеческого благоволения, вышел из лавочки и с ясной улыбкой продолжил движение вдоль улицы. По обычаю он платил народу за свое состояние, благоденствие и высокое место открытым и радушным обращением с теми, кто знал его, убавляя выражение своего благорасположения соразмерно с ничтожностью человека, которому он кланялся, и доказывая тем надменное сознание своих преимуществ так же неопровержимо, как будто отряд лакеев очищал перед ним дорогу. В это достопамятное утро добродушный вид судьи Пинчона был до такой степени жарок, что – по крайней мере, так говорили в городе – понадобилась лишняя поливальная бочка, чтоб осадить пыль, поднявшуюся после того, как он прошел по улице.
Едва он исчез из виду, как Гефсиба смертельно побледнела и, подойдя неровным шагом к Фиби, опустила машинально свои руки на плечи молодой девушки.
– О Фиби! – проговорила она. – Этот человек был ужасом всей моей жизни! Неужели я никогда, никогда не буду иметь смелости… никогда голос мой не перестанет дрожать хоть на некоторое время, чтоб я высказала ему, кто он таков?
– Неужели он так зол? – спросила Фиби. – Но его предложения были действительно благородны.
– Не говори об этом – у него железное сердце! – отвечала Гефсиба. – Поди и поговори с Клиффордом! Займи и успокой его. Его ужасно встревожит, если он увидит меня в таком волнении. Поди, милое дитя мое, а я присмотрю за лавочкой.
Фиби повиновалась, но ее смущали вопросы касательно сцены, которой она была свидетельницею, и она недоумевала: неужели судья действительно может быть в некоторые минуты кем-нибудь другим, а не справедливым и прямодушным человеком? Сомнение такого рода возымело тревожное влияние на мысли Фиби, но она смягчила в некоторой степени свой взгляд на характер судьи Пинчона и объясняла себе свидетельство Гефсибы о его злобе взаимным ожесточением чувств в фамильных раздорах, которые делают ненависть между родными смертельною.
Глава IX
Клиффорд и Фиби
Нельзя не согласиться, что было что-то возвышенное и благородное в натуре нашей бедной Гефсибы или же, что весьма вероятно, что ее натура развилась бедностью и печалью, возвысилась сильной и скрываемой ото всех привязанностью всей ее жизни и, таким образом, приобрела героизм, который никогда не был бы ее характерной чертой в других обстоятельствах. Гефсиба, сквозь длинный ряд печальных лет, пребывала в том самом положении, в котором она теперь находилась, по большей части отчаиваясь в нем, никогда не будучи совершенно уверена в своей надежде, но всегда понимая, что это лучшая участь, какой она может ожидать на земле. Собственно, для себя она ничего не просила у Провидения, она просила только даровать ей возможность посвятить себя брату, которого она так любила, так почитала в нем то, чем он был или мог быть, и которому сохранила преданность, неизменно
