спеша за игрой света, успевал нанести на этюдах всего лишь по одному-два мазка. Скоро самому стала смешна эта погоня за игрой солнечных красок. «Не спеши поймать краски солнца, — сказал я себе, — попробуй взрастить их в душе своей — и твой пейзаж вызовет ответные чувства».
Пять лет, как мы с женой переехали сюда, пять лет нашему молодому саду, который мы посадили за старыми грушами, оставшимися от прежнего хозяина. Без малого пять лет, как меня охватило прежнее увлечение — накупил красок, полотен, наставил в доме всевозможных картонов, подрамников — не пройти.
Но только совсем недавно, когда на пойме за Мокшей в утреннем прозрачном воздухе янтарем заблестели бревна поднимающегося сруба, когда в рассветной тишине стал долетать до меня веселый перестук топора нетерпеливого новосела, как впервые за годы, прошедшие с войны, стали наваливаться на меня, заслоняя все, воспоминания. Этот желтый смолистый сруб, — мне так и кажется, что пойменные километры не рассеивают острого, терпкого соснового запаха, — вызывает из горького прошлого незабываемый, невыразимо прекрасный и трагический эпизод…
…Бой уже затихал. Наш взвод пробивался через вражеский заслон к пойме безымянной речушки. Проскочи какие-то полсотни метров по пойме — и нырнешь в гущу деревьев, откуда тебя сам черт не выкурит.
С какой надеждой мы смотрели на эту темную зелень сомкнувшихся крон, уже ощущая прохладный сумрак, который не выдаст, не подведет.
Однако стоило нам сунуться в пойму, как вдруг из гущи деревьев жестко хлестнул по траве крупнокалиберный пулемет. Первой же очередью срезало вырвавшегося с пятеркой бойцов вперед нашего взводного. Мы залегли, стараясь как можно плотнее вжаться в жесткую сентябрьскую траву. Из бойцов, бежавших рядом с лейтенантом, кто-то было поднялся, чтоб помочь командиру, но пулемет заговорил снова.
Тут на недолгий срок пугливое осеннее солнце выглянуло из-за скопления облаков, высветило нашу пойму — и увидели мы: вражеский пулемет бил из-под сруба, что был поставлен на лесной опушке. На солнце сверкали янтарем свежие смолистые бревна.
Видно, какой-то лесник хотел соорудить сторожку себе, да не успел, а теперь немец засел за толстыми стенами сруба и неплохо пристрелял свой сектор — пули ложились прицельно, взметывая фонтанчики земли вдоль всей нашей редкой цепи.
— Вперед! — хрипло крикнул раненый взводный и привстал, опираясь на автомат.
Передние бойцы кинулись к нему, но очередь врага посекла траву под ногами, и вот уже двое из них распластались на земле, обливая ее кровью.
И сам лейтенант, то ли оступившись, то ли обессилев, опрокинулся назад.
Я приотстал от бойцов, потому что был ранен в плечо, и лишь мы переправились через реку, наш санинструктор, белокурая, сероглазая Женя, пришептывая что-то про себя, начала старательно и быстро перевязывать мне рану. Занятая перевязкой, она не видела, как первый раз упал взводный, не видела она и его второго падения, но неожиданный хриплый голос его, который она, наверно, узнала бы из тысячи, обеспокоил девушку. Лежа на боку рядом со мной, она споро бинтовала мне плечо, а сама то и дело взглядывала туда, куда повел бойцов ее любимый. Я, как мог, отвлекал ее внимание.
— Ну вот, Ванюша, и все, — ласково проговорила она, завязывая бинт, и вдруг охнула, заметив раненого лейтенанта.
— Ты полежи пока здесь, — просительно сказала она. — Я к лейтенанту.
— Нельзя туда сейчас, — ухватил я ее здоровой рукой за плечо, прижал к земле.
И тут же вдалеке пророкотал пулемет — пули засвистели над нашими головами. Но и это не отрезвило девушку.
— Пусти, Ваня! Я осторожно… — тихо шепнула она.
— Нет! — отрезал я. — Видишь, сколько там ребят полегло?
— Так что же делать?
— Надо как-то выкурить его оттуда. А то он на этой низине нас по одному, как куропаток, перещелкает.
Слева раздался стрекот нашего «дегтяря».
Со сруба посыпались крупные щепки. «Так его, так», — шептали мы с Женей, хотя и понимали, что на таком расстоянии толстые стены — надежная защита вражескому пулеметчику. Горячая трасса из сруба протянулась к прибрежному кусту, где залег наш пулеметчик. В это время вскочил на ноги с автоматом в левой руке и гранатой в правой высокий и гибкий, как лоза, сержант Умаров.
«Давай, Рахим, давай, дорогой!» — не помня себя, кричали мы, всем сердцем помогая ему проскочить оставшиеся метры. Но Умаров как-то странно дернулся на бегу и свалился ничком. Через мгновение, взорвавшись в руке сраженного сержанта, взметнула в небо землю, огонь, дым и куски его тела не успевшая к цели граната.
«Видно, в срубе еще и снайпер! — горько подумал я. — Эх, сейчас бы парочку гранат, чтоб обогнуть этот проклятый сруб и жахнуть фашистам в спину!»
— Неужели погиб? Неужели погиб? — твердит в исступлении Женя. Она, конечно, думает не об Умарове, а о взводном. Чувствую, еще минута — и моя затекшая рука не удержит ее.
— Женя, — шепчу я, — Женечка, он жив, жив. Потерпи немного. Еще часок, и солнце сядет. В сумерках мы и взводного выручим, и с этим фрицем покончим.
Вижу: не слышит она меня, не понимает. «Неужели погиб? Неужели погиб?»
А солнце садилось за верхушки деревьев так мучительно медленно…
Для человека, сколько-нибудь сносно владеющего техникой живописи, не составляет особого труда уловить примерно такое же освещение, какое помнит сердце, найти подходящую натуру, добиться нужного эскиза, расставить соответствующим образом фигуры. Чей-то веселый сруб, поднимающийся в пойме на фоне хвойного леса, так живо напомнил мне трагический эпизод моей военной биографии, что я готов все свободные от уроков часы стоять на берегу реки за мольбертом в попытке воссоздать хоть частичку того, что случилось тогда, чтобы хоть так искупить свою несуществующую вину…
Но как сегодня, когда прошло столько лет с того трагического дня, передать в картине всю силу отчаяния, любви и верности, которые толкнули нашу Женю на гибель ради спасения жизни любимого?
…Зазевался я, что ли, или обессилел от раны, но, выбрав момент, Женя ловко выскользнула из-под моей руки и ужом поползла вперед, к лейтенанту.
Патронов у нас было немного, чтобы палить в белый свет, но, видно, жизнь и смерть сосредоточились в ту минуту в одном — будет ли жить наш взводный, которого любила и к которому рвалась бесстрашная девушка, — и мы палили для острастки по срубу. Надеялись, что вражеский снайпер и пулеметчик побоятся хотя бы шальной пули. Очевидно, какое-то время наша беспорядочная пальба держала их в укрытии, но стоило врагу убедиться, что наши пули не достигают цели, пулемет из-под сруба заговорил методично и страшно.
Скользнув береговым склоном к нашему пулеметчику Савельичу, который лежал в
