и Александр, присутствовавший под видом посла на пиру у Дария, с той только разницей, что Александр потом отдал царские чаши «вратарям» Дария и они послужили для него пропуском из «града», а в «Повести о Басарге» этот мотив не получил никакого развития, чем лишний раз подчеркивается его вторичность.
Прочно вошедшая в русскую письменность в XV в. сербская Александрия, по-видимому, не отразилась в рукописной традиции Северо-Восточной Руси в следующем XVI столетии.[221] В этом отношении судьба ее не может считаться исключительной: среди русских рукописей XVI в. мы не обнаруживаем ни одного списка двух других «ефросиновских» памятников (оба они читались в том же сборнике Кир.-Бел. № 11/1088) — «Повести о Дракуле» и «Сказания об Индийском царстве». Такой же пробел наблюдается и в рукописной традиции еще нескольких беллетристических памятников, уже вошедших в русскую письменность в XV в. — «Стефанита и Ихнилата» (греко-славянский вариант индо-арабского цикла «Калила и Димна») и «Повести об Акире Премудром». «Исчезнув» в XVI в., эти беллетристические памятники вновь появляются и получают распространение в XVII В.
Для сербской Александрии XVII век оказался особенно счастливым временем. Роман об Александре Македонском становится в этот период одним из наиболее популярных произведений светской письменности. Едва ли существует какое-либо собрание русских рукописей, в котором не было бы нескольких (а иногда и многих) списков сербской Александрии XVII—XVIII вв. Часто эти списки снабжены иллюстрациями; «лицевые» Александрии XVII в. (одна из них, из собрания П. Вяземского в ленинградской Публичной библиотеке, была издана в 1880—1887 гг.) могли бы составить предмет специального изучения для искусствоведов. Среди популярных в XVII в. героев рыцарского романа (Бова, Петр Златые Ключи и др.) Александр Македонский несомненно занимает достаточно почетное место.
Появление в XV в., исчезновение в XVI в., широкое распространение в XVII в. — такая судьба сербской Александрии несомненно заслуживает внимания и требует объяснения. Чем привлекал этот памятник своих первых переписчиков и затем своих многочисленных читателей? Кого и почему он мог смущать? Для того чтобы ответить на этот вопрос, нам необходимо рассмотреть основные сюжетные мотивы сербской Александрии и сопоставить их с аналогичными мотивами в других памятниках литературы, известных древнерусскому читателю.
II
Сербская Александрия была одним из целого ряда памятников так называемого «второго южнославянского влияния» в русской литературе XIV—XV вв. Характерной особенностью этих памятников, как и оригинальных произведений, складывающихся в тот же период на русской почве, было повышенное внимание к человеческим чувствам — «экспрессивно-эмоциональный стиль».[222]
Черты «экспрессивно-эмоционального стиля» довольно ясно обнаруживаются в сербской Александрии. И сам Александр, и другие герои не скупятся на выражения своих чувств, много восклицают, проливают слезы и лобызают друг друга. «Окаанный аз, яко всего царства улишихся в животе моем!..» — причитает Дарий, узнав о вступлении Александра в Вавилон. «Окаанны аз Дарей, честь моя первая тихо ми посмеяся и наконець озреся ко мне горко! ..». Пафос не оставляет Дария и после полного поражения, когда неверные персы, пронзив царя мечами и «исколов» оружием, бросают его на дороге «еле жива» и «мало дыша». Умирающий Дарий встречает проезжающего мимо Александра целым потоком слов: «Аз есмь Дарей царь, его же прелесть временная до небес возвыси и честь неуставная до ада сведе! Аз есмь Дарей пресловущий, царь всемирный, аз есмь Дарей, иже от многих тысящь людей почитаем бех, а ныне сам лежю на земли повержен!» — «вопит» он. «Глаголы» Дария приводят Александра в умиление; вместе с другими македонянами он берет персидского царя на плечи и несет во дворец, где происходит еще более патетическая сцена. Дарий, «много плакався», передает Александру свою дочь Роксану; Александр «сладко целует» ее и смертельно раненный царь становится «радостен» и, не забыв попросить Александра отомстить убийцам, умирает. Столь же «экспрессивными» оказываются в Александрии и сцены встречи с рахманами, где Александр и нагомудрецы «сладко любызают» друг друга, и встреча Александра с царицей Кандакией, когда пришедший под чужим именем и разоблаченный царь, «зубы своими скрежташе и очима своими семо и овамо позирая», собирается убить царицу, но она «выю его обьем, любезно целоваше его» и тем смирила бурный нрав своего гостя. Вершины вся эта экспрессия достигает в уже знакомых нам заключительных сценах романа — сценах смерти Александра и Роксаны.
Однако своеобразие сербской Александрии заключалось не только в ее «экспрессивно-эмоциональном стиле». Патетичность южнославянского романа имела глубокий внутренний смысл, она была связана с его основной, весьма трагической темой.
Трагическая тема южнославянского романа об Александре ясно ощущалась его русскими читателями. Понимал ее несомненно и русский книжник конца XV в., включивший сербскую Александрию в свои сборники, — Ефросин.
Сербская Александрия никак не была случайным для Ефросина памятником. Напротив, мы можем сказать без всякого преувеличения, что Александр Македонский был излюбленным героем кирилло-белозерского книгописца. В свои сборники он включил еще множество материалов, посвященных тому же герою. Среди них мы читаем первую редакцию хронографической Александрии (русского перевода Псевдокаллисфена). К этому тексту Ефросин сделал краткую, но очень характерную приписку на полях — он объяснил, кем были, по его мнению, нагомудрецы-рахманы, которых посетил во время своих странствований Александр Македонский. Эти рахманы сильно занимали Ефросина — в своих сборниках он возвращался к ним не менее пяти раз. Помимо сербской и хронографической Александрии о рахманах рассказывалось в сочинении римского писателя IV—V в. н. э. Палладия «О рахманах», служившем обычно дополнением к хронографической Александрии, но у Ефросина помещенном отдельно. Отдельно поместил Ефросин и другой рассказ на ту же тему — «Слово о рахманех и предивном из житии», восходящее к византийской Хронике Георгия Амартола (IX в.), но имеющее у Ефросина совершенно уникальное и чрезвычайно важное по содержанию дополнение, не известное ни по каким другим источникам. Смысл этого дополнения к рассказу Амартола мы попытаемся раскрыть в дальнейшем изложении. Пока же отметим, что первой темой, специально интересовавшей Ефросина в Александрии, была тема нагомудрецов-рахманов.
Вторая тема, особенно привлекавшая русского книгописца XV в., раскрывается еще одним рассказом об Александре, помещенном в ефросиновских сборниках.[223] Это — сказание «От Александра Макид[онского]» — легенда, до сих пор известная только по болгарскому тексту, опубликованному А. Н. Веселовским.[224] Тема нагомудрецов присутствует и здесь: легенда начинается с упоминания о том, что только нагомудрецы и женское царство не покорились Александру — «нагомудреци бо зрять, еже глаголеться — смотрят, господа на небесех седя на престоле, того ради не предашась Александру царю». Но основной сюжет сказания — не нагомудрецы. Здесь рассказывается, как Александру чуть было не
