слышит слова державшего ее руку старика.
− Ты слышишь меня, я знаю, Юля, − неожиданно сказал он.
Девушка нахмурилась, сдвинула брови к центру лба и медленно открыла глаза. Далее не было смысла скрывать того, что она в сознании. Щурясь от яркого света, она попыталась посмотреть на него, но тот отвел взгляд и смотрел куда-то в сторону, будто бы сожалея теперь не только о положении дел, но и о том, что все это говорил.
− Я не все слышала, − она приподнялась на локте. — Какие-то обрывки и… Черт, у меня ужасно саднит все лицо.
Старик не зря отвернулся. Ему было очень тяжело смотреть на столь юное и невинное лицо со ссадинами и кровоподтеками. Он ощущал собственную вину за случившееся, ведь если бы он начал действовать раньше, вместо того, чтобы отсиживаться, если бы старался выполнить задуманное еще задолго до ее первого появления на пороге лечебницы, то все уже давно могло закончиться. Никому не пришлось бы сейчас прибегать к какому-либо насилию над ни в чем неповинной девушкой.
Старик все последние годы думал, что полностью готов, но, когда пришло время, он ощутил сомнения. Переживал он не о себе. Что его жизнь значит? Чего она стоит? С нею давно можно было покончить, но кто позволит? Воли выбирать никому из постояльцев не даровалось ни сейчас, ни когда-либо ранее. В этом и заключается весь смысл. Он всегда был чем-то между, какой-то посредственностью. Не имеет свободы, но и плененным не является. Безвольный наблюдатель, прожигатель жизни, единственным ресурсом которого было и будет время. Время, которое нельзя использовать так, как пожелается. Оно также потеряло свою значимость, потому все всегда в своем итоге сводится к безучастному ожиданию.
На его лице был четко выражен страх. Старик чего-то боялся. Юле его причина не была ясна, но сам же он все понимал. Он боялся утратить все то, к чему так привык, хотя и сердце его уже давно полнилось ненавистью ко всему окружавшему его: к существу, пленившему здесь всех, к одинаковым людям, чья жизнь не интересна ни им самим, ни кому-либо извне, к распорядку дня и ко всей витавшей в воздухе атмосфере сумасшествия. Все эти составляющие, осознанно или нет, год за годом стремились прививать любовь к себе. Навязанный страх, навязанная любовь и навязанная привычка. Три ингредиента, собранные в едином флаконе способны вызвать сильнейшую искреннюю ненависть, которую никак нельзя использовать своими руками. Это терзает и рвет душу на части, но никогда не доводит дело до своего разумного и порой столь горячо желаемого финала, некогда ставшим самой что ни на есть мечтой — полного забвения и смерти.
Он наклонился вперед, уперев локти в колени, и рыдал, закрывая ладонями лицо.
Юля хотела хоть что-то сделать, чтобы поддержать мужчину, но ничего не понимала. Она собиралась задать вопрос, касательно того, что так сильно его тревожит, позабыв о своем весьма плачевном состоянии, но заметила свисающий с его шеи на грубой медной цепочке слегка поржавевший плоский ключ, по всей видимости, отпирающий какой-то навесной замок средних размеров. Внезапно в ее сознании сложились воедино все детали паззла: внезапные исчезновения старика после каждой их встречи, его свободное перемещение по территории лечебницы, особые условия в виде личной комнаты с некоторыми привилегиями и бонусами, которыми вряд ли чествовали всех остальных жильцов, его прежний здравый рассудок, поведение, а также все только-что услышанное. Она все поняла.
Еще какое-то время Юля не знала, что ей делать с этой информацией. Ее невозможно было переосмыслить. Она просто есть, вот такая. В нее никто и никогда не поверит, если не проживет всего того, что случилось с ней здесь, если не ощутит на себе всего того, что ощутила она за время, проведенное здесь. И как бы сильно ей ни хотелось, чтобы ей верили, таким способом познавать правду не пожелаешь и злейшему врагу.
− Он… он ваш отец? Высоков, ну, в смысле, Дмитрий Высоков? Вы ведь тоже… − она коснулась рукой его плеча, что все еще вздымалось в остатках плача.
− Да, − односложно ответил старик.
− Но почему вы не рассказали мне этого раньше?..
Вопрос все же прозвучал, хотя в нем не было никакой необходимости. Юля уже в этот момент знала ответ на него. Ей лишь нужно было произнести это вслух, чтобы мысли прекратили смешиваться в тугой спутанный клубок и наконец материализовались, обретя более четкие очертания. Она понимала, что никогда и ни за что в жизни не поверила бы в то, что разумом целой лечебницы со всем его персоналом и пациентами может управлять какой-то неизвестный науке и миру монстр; что абсолютно все в этом месте являются заложниками, и даже если не говорят об этом во всеуслышание, они страдают, внутри; и самое невероятное, во что сложнее всего было бы поверить, так это допущение возможности, что мужчина, на вид проживший по меньшей мере семь десятков лет, является сыном человека, которому и сорок с большой натяжкой можно дать, опираясь, конечно же, только на показатели внешнего вида. Не поверила бы, если б ей не пришлось пройти все эти испытания. Теперь все становилось на свои места.
− А этот ключ, естественно, отпирает замок на клетке, отделяющей третий этаж?
− Все именно так, − сказал старик уже спокойным голосом, поднимаясь со стула. — Нам пора. Ты можешь идти?
Юля осмотрелась, взялась руками за поручни койки и одним рывком спрыгнула на пол.
− Челюсть немного побаливает, но с кем не бывает, верно? − она неудачно попыталась иронизировать свое состояние, чего мужчина, конечно же, не понял, в виду своего возраста и отсутствия каких-либо коммуникаций с внешним миром и в целом опыта общения с нормальными людьми. Это было и не важно. Сейчас ей хотелось отнюдь не жалости к себе, а напутствия, хорошего понимая, чего от нее хотят и ожидают. Что все зависит только от нее, это она уже уяснила наверняка.
Вся сложность заключалась в том, насколько она смогла понять со слов мужчины, что помощи ждать им больше неоткуда; та и сам он не особую пользу принести сможет, так как при любой попытке подопечного навредить своему хозяину, первому придется ой как несладко.
Поначалу было несколько случаев попыток противостоять узурпатору, которые практически мгновенно были пресечены, после чего что-то в самом контроле изменилось и больше ни у кого не возникало даже мыслей пытаться провернуть нечто подобное, − об этом и о многом другом старик рассказал Юле в то
