ожиданием своего рейса до Ашхабада, на лавочке задремал толстый туркмен, подобрав под себя ноги и обнимая волосатыми руками дорожную сумку. Я прохожу мимо, пристально вглядываясь в его широкое скуластое лицо кирпичного цвета: открытый рот, стекающая в бороду слюнка, редкие почерневшие зубы… Маленькая девочка поднимает упавшую на пол тюбетейку и тащит её на вытянутых руках к маме… «Верни дяде шапочку!» — шёпотом «кричит» мать, словно боится разбудить дорогого гостя.
В который раз уже подхожу к барной стойке, чтобы заказать выпивку… «А можно в гранёный стакан?» — спрашиваю бармена. Он наливает холодную тягучую «Финляндию» из бутылки, покрытой инеем, и толкает в мою сторону граненый стакан, — он катится по гладкой полированной поверхности и ложится прямо в мою ладонь.
За последние два дня я очень устал от этой навязчивой публики. Артисты — энергетические вампиры: они каждую секунду требуют внимания. Хочется побыть одному, но слышу за спиной певучий голосок Ольги Кустинской:
— Эдуард… А куда Вы водочку понесли?
Оборачиваюсь — она стоит фертом, слегка подбоченившись, в короткой джинсовой куртке со стразами, в облегающих светлых джинсах, подчёркивающих её рельефные ноги. У неё — небесно-голубые глаза и пухлые капризные губки. Это очень красивая девочка, но я отвожу от неё взгляд: она как будто стоит предо мной голая. Мне всегда неловко в её присутствии, словно мы по пьяни переспали, а теперь скрываем это от моей жены.
— Собрались втихаря её откушать? — интересуется Ольга, подходя ко мне ближе; она пьяна и чертовски притягательна, её глаза говорят о многом…
— Просто хочу побыть один… Хотя бы пару минут, — оправдываюсь я. — Что-то я подустал от этой бесконечной движухи.
— Я-я-я… тоже устала и хотела бы оказаться в Вашем одиночестве, — подыгрывает она и опускает указательный палец прямо в стакан, отмачивает его несколько секунд, медленно вынимает и облизывает мясистым шершавым языком; желаемая цель достигнута, и я чувствую упругую волну, которая поднимается у меня в штанах.
Протягиваю ей свой указательный палец.
— А закусить?
— Не-а, — говорит она с наглой ухмылкой, — размер не тот. — Разворачивается и уходит от меня, цокая высоченными каблуками по мраморному полу.
Прозрачная стена отделяет меня от взлетной полосы, и, затаив дыхание, я слежу, как могучий ИЛ-96 поднимается над бетонкой; заваливаясь на бок, делает вираж и неторопливо исчезает в бледно-голубом мареве. Я опрокидываю стакан, и на глазах наворачиваются слёзы, сердечко замирает от волнительного предчувствия полёта, словно кто-то поймал его на крючок и тянет, тянет, тянет…
Неважно, что я сегодня остаюсь на земле, — я молча сопереживаю тем, кто уже находится в воздухе. Так хочется оказаться рядом — испытать перегрузки и неподдельный восторг в момент резкого подъёма. Так хочется куда-нибудь улететь, но не с этой компанией, которая осталась у меня за спиной…
Я представляю, как через несколько часов Ленка будет носиться с широко открытыми глазами, а ребятишки будут сидеть на кожаных диванах в просторном холе гостиницы «Югра», будут, как обычно, смеяться, щебетать, будут пить минералку из маленьких бутылочек, а в небо поднимутся пирамидальные кроны тополей, и море будет просвечивать сквозь платановую аллею.
Оглянувшись назад, на этих девчонок и мальчишек, я понимаю, что мне с ними уже не улететь: моя грешная жизнь держит меня, как ядро на цепи, и я волочу его за собой с невыносимым кандальным звоном. «Всё тщетно. Я погибаю. Меня уже нет», — вслух говорю я, и страшная боль опоясывает мою грудь — в ту же секунду я ловлю взгляд жены; её миловидное лицо становится по-мальчишески строгим, я бы даже сказал, напуганным… «Неужели мы расстаёмся навсегда?» — спрашивает она, чуть шевельнув губами.
И вот женский скрипучий голос из репродуктора объявляет посадку на рейс до города Краснодара. Я подхожу к столу с радостной физиономией и, подняв гранёный стакан, произношу заключительный тост:
— Ребятушки! Я желаю вам… никогда не возвращаться на эту землю. Валите отсюда! Бегом! Встали и ушли!
Все заулыбались и начали подниматься со своих мест.
— Эдуард, — услышал я томный голос и, повернув голову, встретился с плотоядным взором Оленьки Кустинской, — а Вы к нам когда подтянетесь?
— Я купил билет на тринадцатое августа, — сухо ответил я.
— Как будто на другое число не было, — буркнула Мансурова.
— Родная, ты забыла, какого числа я родился? Для меня тринадцатое мая — это красный день календаря. Я даже в рулетку выигрывал на число тринадцать.
— О боже, ты ещё и в рулетку играешь? — спросила Ленка, с укором взглянув на меня.
— Пороки не приходят в одиночку, — ответил я, стыдливо опустив глаза.
Прежде чем нырнуть в зону посадки, жена ластилась ко мне, словно кошка, и я чувствовал, как её колотит нервная дрожь.
— Я представляю, как эта сучка разозлится, — сказала она, ехидно улыбаясь, — как она закрутится волчком и будет кусать собственный хвост.
— Ты про кого..?
— Про эту жирную тварь!
— Я не понимаю, откуда в тебе столько злости, ведь вы были закадычными подругами. Какая чёрная кошка между вами пробежала?
Она посмотрела на меня расплывчатым взглядом и ничего не ответила. Тут же прижалась ко мне всем тельцем, положив голову на грудь. Она не умела и не любила врать, а если не могла сказать правду, то отмалчивалась — хлопала своими длинными ресницами и отводила глаза в сторону.
Но если ей всё-таки приходилось врать (например, по моей просьбе), то она начинала потеть, заикаться, задыхаться, покрывалась алыми пятнами, плела на пальцах невидимое макраме, а ведь многие женщины врут как дышат — от них правды под пытками не дождешься. Задумайтесь — почему? Да потому что хотят казаться лучше или хуже, чем они есть на самом деле. Мансурова не пыталась «казаться» — она была совершенно органичной и самодостаточной, поэтому никогда не врала и верила другим.
— Что случилось в мае? — не унимался я. — Почему ты вдруг решила уехать? Ведь у тебя было всё: деньги, признание, квартира.
Она спряталась у меня подмышкой, и я решил не развивать эту тему, поскольку имел некоторое представление о том, как закончилась её дружба с Шагаловой. Я смотрел сверху на эту белокурую маковку с тёмным пробором, на эти хрупкие плечи,
