за мной и следовал, мне давно удалось от него ускользнуть. Жара превращалась в духоту. Скоро пойдет дождь. Я вступил под церковные своды, будто в просторный прохладный грот. Внутри было даже темнее обычного. Витражные окна закрыли мешками с песком, дабы уберечь от бомбардировки, которой так и не последовало. Зал освещался лишь неверным светом свечей, несколько секунд глаза привыкали к полумраку. Я приблизился к алтарю. В тишине гулко отдавался малейший звук, каждый шаг. Наконец я увидел вдову, всю в черном, под вуалью, она молилась на коленях перед передней скамьей. Я в полном изнеможении рухнул на скамью за нею. В глазницах нарастала головная боль. Через несколько секунд вдова поднялась и вышла. Я шагнул наружу, и меня ослепил солнечный свет. Я подхватил чемодан и на некотором расстоянии последовал за ней к трущобам Бо-бура. Она свернула на улицу Кенкампуа, потом — в антикварную лавку на углу. Ставни магазинчика были почти полностью опущены. О моем появлении возвестило бряканье колокольчика над дверью. Среди теней на задах магазина я увидел открытую дверь, за ней — лестницу. Я поднялся на первый этаж, в комнату, которая, как и помещение внизу, была забита антиквариатом. Вдова куда-то исчезла. Я подумал, что остался один, но тут рядом раздался шорох. Я обернулся и увидел вдову — она подняла вуаль, явив мне скрытое под нею лицо — лицо Мадлен. Она приблизилась, не сказав ни слова, обвила руками мою шею, поцеловала дрожащими губами.
— А я уже отчаялась увидеть тебя снова, — произнесла она.
— Зачем ты ушла? — спросил я, целуя ее в шею, впивая аромат сандалового дерева.
— Потому что ты мне не верил.
— А чтобы любить, обязательно верить?
— Да, — ответила она. — Да, милый. Тебе обязательно.
Мы несколько часов лежали рядом на древнем диванчике в комнате на втором этаже антикварной лавки, среди ковров мануфактуры Савоннери, часов эпохи Людовика Четырнадцатого, помпейских светильников, статуй наподобие Аполлона, кресел на бронзовых ножках в виде сфинксов, фарфора в стиле japonaiseries в витринах грушевого дерева и канделябров, которые при ближайшем рассмотрении оказывались свернувшимися змеями.
— Я хочу попробовать еще раз, — сказал я.
— Что?
— Переход.
Мадлен заколебалась.
— Ты хочешь ясности. Свободы от сомнений. Но даже если мы совершим переход, это ничего не изменит. Ясности ты не достигнешь никогда. Сомнения — часть твоей природы. Они у тебя в крови.
Я должен попробовать. Убедиться.
Не сейчас. Ты должен отдохнуть. Твои мысли несутся вскачь. Ты станешь отвлекаться.
— Как я могу спать, когда ты со мной рядом?
— А вот так, — сказала она, целуя меня снова.
Я открыл глаза и увидел ее рядом — она лежала на диване, обвив ногой мое тело, подперев голову локтем, смотрела мне в лицо, поглаживала мне щеку тыльной стороной пальцев. Темноту рассеивала лишь лампа, стоявшая в углу.
— Что случилось?
— Ты уснул.
— Почему ты меня не разбудила?
— Пыталась, но ты слишком устал, не просыпался.
— Который час?
Она осмотрелась. В комнате стояло несколько часов.
— Четыре. — Она опустила голову мне на грудь.
— Почему же так темно?
— Четыре утра. Утро четверга.
— Четыре утра! Сколько же я проспал?
— Одиннадцать или двенадцать часов.
— Что ж, по крайней мере, мне кошмары не снились.
Я некоторое время гладил ее по волосам, пока она не подняла голову.
— Я хочу, чтобы ты посмотрел мне в глаза не отвлекаясь, — сказала она. — Как думаешь, получится? — Я кивнул, отыскивая ее губы для поцелуя. — Это значит — не целоваться. — Она улыбнулась, отвела голову.
— Хорошо.
— От тебя нужно одно: осознанная приостановка неверия.
В ее взгляде я увидел нечто, чего раньше не замечал: своего рода открытость. Я сомкнул с ней взор без колебаний и не отводил глаз, пока ее глаза не заполнили все поле зрения — бездонные колодцы любви и печали. Мы смотрели друг другу в глаза, не двигаясь и не произнося ни слова, утратив чувство времени. Постепенно во мне начали проклевываться ростки радости, она пошла в рост, распространилась по всему моему существу, и вот я почувствовал, что растворяюсь, словно таблетка аспирина, пузырящаяся в стакане воды, как будто все части моего тела, ранее бывшие твердыми, перетекали в воздух, но я не становился ничем, я становился чем-то иным, невесомым и эйфорическим, беспримесным бытием. Каждый раз, когда разум мой отклонялся от сути, каждый раз, когда время грозило смутить сияющее совершенство этого мига, я загонял его обратно в это пространство беспримесного бытия. И в тот самый миг, когда я, казалось, перешагнул порог этой беспримесности, она начала отступать, а может, отступать начал я, возвращаясь в телесность, сжимаясь, твердея, материализуясь, — и вот я снова гляжу в глаза, только это не те темные глаза, в которые я глядел несколько секунд назад, а глаза цвета серой морской воды, которые я всю свою жизнь видел в зеркале. Я смотрел на собственное лицо, собственные глаза, и это мое лицо смотрело на меня в ответ. Лицо подалось ко мне, и я ощутил свои губы, из моих ставшие чужими, они коснулись моих новых губ, соединились с этим новым ртом, и щетина на этом чужом лице, которая, на деле, была моей щетиной, царапнула мою нежную новую кожу. Влажность моего старого языка смешалась с влажностью нового. Оба тела, былое и нынешнее, старое и новое, поймали знакомый ритм, дарование и принятие любви, вот только в этом не было ничего привычного, каждое ощущение казалось новым и странным. Я почувствовал вторжение в свою плоть, которое раньше осуществлял сам. Побеги блаженного трепета расползлись по этому моему новому телу от края до края, и это повторялось снова и снова — мы исследовали пределы своих тел, пока тело, которое так долго было моим, не добралось до естественного разрешения своих трудов и не опало на меня и я не почувствовал, как где-то у меня внутри из него выплескивается его содержимое. Некоторое время мы лежали рядом, дыхание наше смешивалось, нас объял блаженный покой, а свет, проникавший сквозь оконные ставни, делался все ярче — занималась заря нового дня. А потом, вновь сомкнув взгляды, мы двинулись в обратное странствие.
Когда мы вернулись в начальную точку, Мадлен поднялась, села.
— Теперь ты знаешь, как это делается, — сказала она, набрасывая на себя мою рубашку, в точности так, как делала в моей квартире. Она подошла к окну, распахнула ставни, впустила внутрь порыв прохладного утреннего воздуха. Нагнулась вперед, посмотрела в небо. — Дождь будет. — Обернулась, взяла пачку сигарет, закурила.
— Почему я все запомнил?
— Я об этом позаботилась.
— А я так могу?
Она
