который всё это вызвал. В итоге их деформированные сознания определяли их.
Но я всё помнил. Я видел всё это на страницах в виде фильма, который проигрывался для меня одного. Вероятно, эта возможность проникнуть в любую душу была самой важной и священной привилегией, данной мне, как Богу.
Я нашёл тома, соответствующие году её рождения, открыл том, в котором была запись Ханны, и начал его перелистывать — до этого я уже пометил её пером белого лебедя.
Я начал с самого начала. Обычно я пропускал эту часть, потому что мне не было интересно смотреть на рождение ребенка. Я был Богом смерти, а не Богом жизни — кем бы он ни был. Я привык отвечать за конец всего, а не за начало.
Откровенно говоря, младенцы заставляли меня чувствовать себя неловко.
В начале жизни Ханны я увидел Торбена, который поднёс её к ее матери. Это как будто происходило в спальне, а значит, у неё был дом, в котором она родилась. Вот её мать лежит в оцепенении на кровати. У неё тёмные волосы, как у Ханны, бледная кожа и веснушки. Её глаза закрыты, и она неловко ворочается из стороны в сторону.
Торбен держит Ханну. Она закутана в одеяло и спит, так же, как и её мать. Торбен, который выглядит как старик (его волосы и борода уже поседели) подносит Ханну к изножью кровати и пристально смотрит на мать Ханны.
Он смотрит на неё очень продолжительное время.
А затем на Ханну.
Фокус перемещается на лицо Торбена.
Это не лицо человека, у которого только что родилась дочь. На нём нет радости, но на нём отразились гордость и беспокойство.
А ещё страх. Страх преобладает над всеми остальными эмоциями, и это не страх в духе «о, чёрт, я стал отцом», потому что мне знаком этот страх.
Это страх вперемешку с виной, словно он собирается сделать что-то, чего не должен.
Кажется, ему любопытно. Наконец, я вижу, что он хлопает свою жену по плечу. Она просыпается. Я никогда раньше не присматривался к ней, но если отбросить её тёмные волосы и привлекательность, она не очень-то похожа на Ханну. Её черты лица слишком крупные. А у Ханны мягкие черты лица и неземная красота, которая напоминает мне о тех редких моментах, когда я просыпаюсь среди ночи и мне удается поймать этот чистейший лунный свет на поверхности океана, пока моё настроение не вызовет бурю.
Мать пристально смотрит на Ханну. Она не двигается. Её глаза расширяются. Торбен пытается уговорить её взять ребенка, но она качает головой. Она не хочет иметь с ней ничего общего и смотрит на Ханну так, словно боится своего собственного ребенка.
Затем малышка Ханна начинает плакать.
Я осматриваю страницу, но на ней больше ничего нет. Я переворачиваю её и вижу, как Торбен кормит малышку Ханну с ложечки. Ей что-то около полугода. Мать Ханны наблюдает на расстоянии с недоверчивым видом.
Я просмотрел остальные страницы, которые я уже видел раньше, и не смог найти там ничего, кроме того, что мать Ханны не любила её с самого начала. Мне стало немного больно, так как я прекрасно знал это чувство. Для меня и моих братьев и сестёр моя мать была больше богиней, чем воспитателем, но поскольку она не могла касаться меня, я сильнее других чувствовал себя изолированным.
«Мы с ней похожи», — подумал я, проведя пальцами по лицу Ханны.
Но это была глупая мысль. Мы совершенно не были с ней похожи. Она была смертной, а я Богом.
Но я всё-таки сомневался, что она была смертной. Именно поэтому я и решил заглянуть в её книгу. Она была не просто дочерью Торбена и не просто происходила из рода шаманов.
Скорее всего, в ней также текла кровь богини.
Но после того как я заглянул в её книгу, я был убежден только в одной вещи — её мать была ей не родная. Торбен принёс ей Ханну, а Ханна родилась от кого-то другого…
И где-то в другом месте.
Я закрыл книгу и выдохнул. Я знал, что у меня есть целая вечность, чтобы выяснить это. Ханна была теперь моей женой, она не могла уже никуда деться, в том случае, если бы я держал её под замком. Я собирался раскопать всю её родословную, и если бы мне не удалось это сделать, то Випунен мог бы, в конце концов, раскрыть свои карты.
А пока у меня были более важные и насущные проблемы, о которых мне надо было беспокоиться. Восстание. Мне надо было перестать думать о том, что у меня есть два разных врага, и начать думать о них, как об одном. У Лоухи и повстанцев могли быть разные мотивы, но цель была одна — избавиться от меня.
Я поставил книгу Ханны обратно на полку, затем прошёл по переходу в сторону восточного крыла. Здесь всё было совсем иначе, здесь было тихо. Привидения, населявшие библиотеку, не ходили сюда. Думаю, их отпугивали тонны магии. Некоторые заклинания могли вызывать духов, притягивая их в этот мир в виде телесной формы. Если использовалась тёмная магия, духов можно было поработить, так же, как и мою Сумеречную сущность. Сама эта возможность должна была держать духов на расстоянии. Никто не хотел быть порабощенным до скончания веков.
Я прошёл мимо полок с засушенными травами, кристаллами, различными солями и настойками, мимо алтарей сделанных из костей, мимо террариумов и небольших статуй различных существ, мимо богов и богинь, вырезанных из обсидиана, мёртвого дерева и эмпатического стекла. В самом конце коридора находилась небольшая комнатка, скрытая за длинными бархатными шторами. Я отодвинул их, вошёл внутрь и задернул их за собой.
Здесь пахло затхлостью, застарелым дымом и ладаном. Мне следовало приходить сюда чаще и следить за тем, чтобы всё оставалось на своих местах. И хотя никто кроме меня, Сарви и Калмы, не имел доступа в библиотеку, иногда магия сама по себе становилась разумной при определенных условиях.
Комнатка была маленькой, с полками на каждой стене, на которых стояли книги, баночки и бутылки. Здесь было всего одно окно, высокое и изогнутое, точно глаз гигантского дракона, который заглядывал в замок. В отличие от витражных и арочных окон библиотеки, это окно не выходило на дикое море или острые горы, располагавшиеся за Сумеречной окраиной. Оно выходило на этеттери, то есть непосредственно на завесы. Это было окно в портал, в другие измерения вселенной.
Честно говоря, это было чертовски жутко. Это
