рождественского поста тысяча девятьсот шестьдесят девятого года Мари-Анж пробормотала перед тем, как покинуть эфир: «И самое главное: зоркость в дороге сегодня не повредит». Шесть сердец замерли — да, даже Момо, поскольку мы все подскочили так резко, что он тоже дернулся вместе с нами. Мы долго спорили, считается ли это или нет. Если подумать, слово «дозор» ввернуть сложно. Может, прибегнуть к однокоренному слову было единственным решением, которое нашла Мари-Анж, чтобы подать нам знак. Но насколько отчетливо она произнесла его? Безродный услышал «дозоркость», я — «зоркость», остальные пропустили детали мимо ушей. Мы пали духом, и поскольку в следующие несколько недель ничего не последовало, пришлось признать, что это было лишь совпадение.
В последнее воскресенье рождественского поста весь приют по традиции спускался в деревню. Автобус припарковывался на мощеной площади неподалеку от ручья у выезда из деревни, и мы начинали процессию, следуя за большой звездой из папье-маше. Аббат шел впереди. После шествия мы могли свободно бродить вокруг главной деревенской площади, однако эта свобода контролировалась Лягухом, который, словно злобная пастушья собака, нарезал по деревне огромные круги и, раздавая пинки шипованными сапогами, подгонял к центру тех, кто отбился от стада. Ничего не доставляло ему такого удовольствия, как вынюхивать, брать след и вытаскивать нас на свет божий из самых темных, самых узких закоулков.
Мы были призраками — я никогда не осознавал это так четко, как в тот день. Деревенские улыбались и хлопали в ладоши, когда мы проходили мимо. Однако они не смотрели на нас. Люди видели лишь улыбающегося аббата, которому пожимали руки, и персонал: нескольких сестер, Рашида и Камий, вызвавшихся нас сопровождать. Деревенские не замечали новенького малыша, покачивавшегося во главе нашего призрачного шествия. Их взгляд скользил над нашими головами. Без прошлого, без будущего, без «до» и «после»: сирота — это мелодия из одной ноты. А мелодии из одной ноты не существует.
Мы обретали телесную оболочку, лишь когда заходили в магазины. В те минуты деревенские прищуривались, что стоило им нечеловеческих усилий, всматривались в расплывчатые формы, но не в упор, словно сомневались в том, что видели. Чем дольше мы оставались, чем больше тратили, тем сильнее приободрялись деревенские, обменивая наши купюры на сладости, открытки или спортивные журналы.
Затем мы исчезали. Следов на снегу не оставалось, а в вибрирующем воздухе витало сумеречное ощущение, словно воробушки пролетели. Даже если мы и оставляли следы, их быстро разметали: деревенские закрывали ставни, возможно, думали: «Бедные дети», а затем тут же: «Как хорошо дома».
— За столом мы не разговариваем ни о политике, ни о сексе, ни о религии, — учил меня отец.
Этот хороший совет достался ему от матери. За рождественской трапезой в столовой в свете нескольких дюжин свечей мы не говорили о политике, а о сексе — тем более. Однако много беседовали о религии. Очень много. Аббат взял на себя роль чтеца и вставал с каждой сменой блюд, чтобы прочесть нам отрывок из Евангелия. Мы дрожали от голода и нетерпения после двухчасовой службы в доминиканском монастыре. Сенак призывал возрадоваться сердцами и преисполниться ликованием. У нас же сосало под ложечкой.
Меню не отличалось от обычного. К нему добавили лишь липкую, усыпанную цукатами булочку — лакомство за три дня до праздника привез грузовик с хлебозавода в качестве десерта. Тем, кому больше шестнадцати, удвоили порцию вина, и мы тайком подпаивали малышей. Булочная также прислала нам ящик колпаков и серпантина, но их мигом принесли в жертву паровому котлу. Так аббат напомнил нам, что Рождество — это не карнавал. Но обитатели приюта, казалось, были счастливы. Сенак сам весь день ходил веселый и какой-то легкий.
— Что у тебя с лицом? — шепотом спросил Проныра.
— На прошлое Рождество я ел индейку. И торт.
— А на мое прошлое Рождество рухнул дом.
Нам разрешили выйти на улицу. С приближением полуночи в воздухе витал аромат смолы и шишек, темнота вливалась в трескучий мороз. Лягух, которого одолел чудовищный грипп после похода в деревню, ворчал и притоптывал на свежем снегу. Слегка закинув голову, будто не в силах до конца открыть веки, он наблюдал за нами. К приюту поднялся бронзовый звон — двенадцать ударов, подхваченных снежным вихрем у колокольни. Немая радость наполнила наши сердца — так в хлеву животные говорят друг с другом в полночь, в то время как на востоке три пастуха идут за звездой. Те, кто слышал эти слова в прошлой жизни, повторяли: «Счастливого Рождества», у некоторых защипало в глазах. Я поддел локтем Момо:
— Эй! Счастливого Рождества, старик!
Он энергично кивнул несколько раз, прижал губы к уху Азинуса и без слов поведал ему о запеченных в марципанах финиках, о жирных пирожках, об анисовых пончиках, апельсиновом цвете и других ароматных рождественских лакомствах из прошлого.
Сенак хлопнул в ладоши, требуя внимания.
— Спаситель родился, аллилуйя, аллилуйя!
— Аллилуйя! — крикнули несколько подхалимов.
— В это радостное время, когда мы все смиренно собрались перед самым великим из чудес, даруется прощение. Величайший грешник из всех, тот, чье имя вы прогнали из своих воспоминаний, сегодня утром раскаялся. Он на коленях умолял меня позволить вернуться к Церкви. Разве может отец отказать?
По двору побежал возбужденный шепот.
— Сатана склонил шею перед силой Христа. Настало время вернуть из забвения заблудшего агнца!
Проныра побледнел. Остальные ребята переминались с ноги на ногу, один малыш зарыдал в истерике.
— Что случилось?
Белый как полотно Проныра не услышал мой вопрос.
— За мной, воспитанники!
Щеки Сенака горели от холода. Такой довольной рожи я у него никогда не видел. Он шел к спальне, а за ним — толпа сирот и прихрамывающий Лягух. Однако Сенак прошел мимо спален, достал из кармана тяжелый ключ и открыл металлическую дверь, за которой скрылся в тот вечер, когда я узнал о существовании Дозора. Разревевшийся малыш заорал еще громче при виде спускающейся в кромешную тьму лестницы. Он наотрез отказывался идти дальше. Веселая толпа обошла малыша стороной, не обращая внимания ни на него, ни на растущую под его дрожащими ногами лужу.
Вы думаете, что всё знаете, но это не так. Вы думаете, что уже всё поняли про приют «На Границе», про человеческое безумие, однако то немногое, что я знаю о сумасшествии, я увидел в то Рождество тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, спустившись по каменной лестнице в подвал. То место отличалось от подвала, где стоял паровой котел, стены были из желтого камня — бывший монастырь наверняка строили на уже существующем фундаменте. Пронзенный боковыми арками с решетками, каменный коридор вел к металлической двери.
