все сводится. И почему я так бешусь.
– Ya sé qué bicho te picó[117]. – Она покачала головой. – Все вы, мужчины, одинаковы.
– Я пошел.
– Ну и зря, – громко сказала Таина. – Потому что ничего не было.
Я остался, но смотреть на Таину не мог и повернулся к ней спиной. Передо мной оказалась широко открытая дверь спальни. Донья Флорес лежала неподвижно. Если бы она не храпела и не бормотала во сне, то могла бы сойти за мертвую. Тело покоилось на спине. Руки сложены на груди. На донье Флорес было очень милое голубое платье, словно она только что вернулась с вечеринки или лежит на смертном одре.
Таина развернула меня к себе, и мы с ней оказались лицом к лицу. Таина увидела, как я несчастен, и в кои-то веки разнервничалась больше, чем я. Она потеребила прядь волос, убрала ее за прелестное левое ухо. Облизала губы и мягко усадила меня на диван. А потом так же мягко усадила рядом со мной свое беременное тело.
– Ты знаешь, что из-за твоей матери моя осталась ни с чем?
– Ну. Знаю.
– Именно тогда, когда маме так нужна была дружеская поддержка.
– Знаю.
– Я не называю твою мать стервой только потому, что знаю тебя. И вот… Лучшая подружка смылась, кругом дерьмо – тут моя мама и встретила того парня. Моего никчемного папашу, из тех латиносов, которые ненавидят остальных латиносов. – Голос Таины звучал мягко, но цветные пятна никуда не делись.
– Я знаю. Твой дядя Саль мне рассказывал. К Марио это все какое отношение имеет?
Таина помолчала. В сердитых глазах был приказ: не перебивай.
– Ты дай мне договорить… и я все расскажу. Господи… Когда Мами забеременела мной, она только и слышала от моего папаши, как латиносы ненавидят друг друга. Всех латиносов поголовно он винил в том, что вырос в Южном Бронксе, что его отец работал на сраной фабрике, что его мать получает сраное пособие, что жить ему приходится в этом сраном доме, – во всей своей сраной жизни он винил латиносов. Особенно пуэрториканцев. Он был пуэрториканец, и их-то он ненавидел больше всего. Говорил, что мы приехали в эту страну раньше прочих латиносов и никакой срани не творили. Что мексиканцы захапали Калифорнию, кубинцы наложили лапу на Майами, что даже сраные спекулянты-корейцы захватили все овощные лотки на рынке, а пуэрториканцы ни хрена не смогли сделать. Он тогда работал в банке в центре города, Мами мне рассказывала, как они познакомились. Она пришла в банк получать наличные по своему зарплатному чеку. Папа был хорошим кассиром: судя по тому, что Мами мне рассказывала, он ловко управлялся с цифрами. Ненавижу цифры, слава богу, что я от него ни черта не унаследовала. Но в этом самом банке папаше нравилось работать с белыми. А еще Мами говорила, он занимался на вечерних курсах, хотел получить повышение, но в один прекрасный день, когда его уже вот-вот должны были повысить, его обошли и должность досталась какому-то черному парню. – Таина помолчала, глядя на меня, исходящего злобой. – Как же трудно тебе что-то рассказывать. Смотришь, как будто я твоего пса придушила…
– Марио тут каким боком? – Я изо всех сил старался не сопеть.
– Клянусь богом, если ты опять скажешь его имя до того, как я договорю, я тебе в морду залеплю…
– Ладно, договаривай.
– Мой никчемный папаша не особо огорчался, что должность ушла черному парню. Не огорчался, пока не узнал, что менеджер банка – который и в колледже учился, и английский у него классный – не какой-нибудь белый, а доминиканец. Всем в банке заправлял сраный белый доминиканец. И ни с того ни с сего этот сраный белый доминиканец его утопил. Мы, латиносы, будем держать друг друга под водой, пока не утопим, говаривал папа. Папашу уволили, и домой он не вернулся. Этот гад бросил Мами, прямо со мной внутри. Так мне Мами говорит. Я никогда его не видела, сволочь такую. Надеюсь, он сдох. Надеюсь, он…
– Марио.
– Придержи коней, я как раз пытаюсь объяснить. В одиннадцать лет я уже понимала, что мужики заглядываются на мою задницу; так вот, когда я это поняла, то стала держаться подальше от латиносов. Поэтому, когда я в школе понравилась итальянцу – понимаешь, он приносил мне канноли, – я подумала: э, да он не латинос. Это хорошо. Это гут, понимаешь? А ты… – Она ткнула пальцем мне в руку. – …Ты был классный, но латинос и молчал как рыба, как трусло какое-то. Или задрот.
– Я правда классный, по-твоему?
Таина улыбнулась и вздохнула. Я не стал просвещать ее насчет того, что итальянцы тоже из латинцев, потому что вроде как понял, что она хотела сказать. Ее не самый заботливый в мире отец рос в Южном Бронксе во времена, когда пустыри там ширились, подобно злотворным садам. Он рос в окружении уличной шпаны; если этих мальчишек ловили за руку на краже – они врали, если их били – они сквернословили, а если их отправляли в тюрьму – они лягались и крикливо обвиняли весь мир в том, что весь мир их ненавидит. Вероятно, отец Таины изо всех сил пытался не уподобиться им. Да, он не умер, не оказался в тюрьме, но они успели заразить его. Он носил в себе дух гетто. Так с чего мне винить Таину? Она, как умела, защищала себя от того же скотства, от которого пытался увернуться я. Но это, конечно, не значит, что такое объяснение пришлось мне по вкусу.
– Я помню, как – прежде чем Мами забрала меня на хрен из школы – я сидела на скамейке в школьном дворе, совсем одна, потому что никто не садился рядом со мной. Даже ты…
– Я боялся тебя, – прошептал я. – Ты права. Я боялся, ты была такая красивая.
– Чего? Громче! Я была – что?
– Ничего. – Но, по-моему, Таина меня расслышала.
– Отлично. – Она внимательно посмотрела мне в лицо и продолжила. – А он подошел и сел рядом со мной. Не буду тебе врать: мне нравилось, что он сидит рядом.
– Гос-с-с-поди. – Я думал, меня вырвет.
– Нет, правда. Я чувствовала, что он хочет сказать мне что-нибудь хорошее, только ни хрена не знает как. Понимаешь, примерно как я вот ругаюсь, как матрос, и ничего не могу с этим поделать. А потом он увидел, что из школы вышла его компания. Я же знаю вас, мальчишек. Когда появляется ваша компания, вы целый спектакль разыгрываете…
– Что было дальше?
– Достал уже. Ладно. Ничего не было. Он молчал, молчал, потом оставил канноли на лавке, закурил и пошел к своим парням, как будто я пустое место. И с того дня он всегда приносил мне канноли.
– Всегда?
– Ну. Он знал, где я сижу, знал мое расписание и оставлял свежие канноли у меня на парте, в пластиковом
