бы уже слишком… Давай думать. Расставались вы всегда ненадолго, всего на несколько месяцев. Часто писали друг другу. Часто? Однажды от Ольги не было писем дней десять. Потом она спокойно объяснила — некогда, сессия, да и новостей особых нет. И это на втором году их совместной жизни. Не странно ли?
Георгий пытался вспомнить ее письма. Не так уж и много их было, десятка три, наверно. Полторы-две страницы, исписанных ровным, спокойным почерком. Неизменное «дорогой» или «милый» — в начале, неизменное «целую» или «обнимаю» — в конце. Иногда «скучаю» (и, кажется, всего раз или два «очень скучаю»). А между концом и началом делала то-то, читала то-то, ходила туда-то, «папа и мама здоровы (или «папа прихварывает»), передают тебе привет, ждем тебя, пиши» («приезжай»)… Еще что?
Он пытался вспомнить. Не может быть, чтобы никаких всплесков, приступов тоски, внеочередного послания, неожиданного признания… Ведь любила же она его!
Но ничего больше память не сохранила. Правда, Ольга как-то виновато сказала ему: «Не умею я писать письма…» Ну, а что говорила? «Люблю», «любимый мой», «родной», «единственный»… Не часто, но говорила — это он помнил. А вот лицо ее, голос, губы, руки с этими словами никак почему-то не связывались. Голос помнился спокойный, лицо обычное.
И этому как будто находилось простое объяснение, — Ольга вообще была спокойной, сдержанной, как и все они, Русаковы. Это у них, видимо, родовое, от отца, Дмитрия Иннокентьевича, и, наверно, от многих поколений ее сибирских предков. И теперь, спустя десять лет, эта сдержанность перекрывала в его воспоминаниях все. Но ведь было же, наверно, и что-то другое, должно быть! Но, видно, он слишком оберегал себя, свою память в эти годы. Ведь, в сущности, он никогда не вспоминал об Ольге, в этом как будто и не было необходимости. Зачем вспоминать, если она всегда, даже мертвая, жила в нем? Уж в этом-то сомневаться не приходится. Разве в эти десять «смертных» лет она оставляла его? И все же, оказывается, ему почти нечего о ней вспомнить…
Это было странно, но так было. Он почему-то даже не удивился этому. Он уже ничему не удивлялся, начиная понимать, что сам предал Ольгу, свою любовь к ней. Предал тем, что не осмелился признать свою вину в ее гибели, что всячески лгал себе, пытаясь забыть эти кошмарные двое суток, когда она умирала. Тогда, десять лет назад, это казалось естественным. Надо было выжить, и для этого все средства были хороши.
Ну что ж, он выжил. И живет с тех пор уже десять лет. Зачем, для чего живет? Сначала просто жил, ожидая, когда утихнет боль и мертвая Ольга отпустит его. Потом как будто появилась цель — продолжить начатое вместе с ней, найти на Бугаре касситерит. Казалось, что если на карте появится прииск «Ольга», ее смерть хоть как-то будет оправдана. И он стал добиваться возобновления поисковых работ. Давай-ка вспомни и это, Георгий…
18
Все началось с материалов покойного Климашина. Тот, по-прежнему утверждая, что должен быть на Бугаре касситерит, перед смертью честно собрал воедино все «за» и «против». И ты стал разбираться в его бумагах. Но как? Доводов «против» было не так уж и мало, но кое-что ты отмел сразу, почти не задумываясь. Они показались тебе несущественными. Возможно, таковыми они и были, но проверять ты почему-то не стал. Тебя завораживала уверенность Климашина… Потом, при разработке алгоритма для машины, ты походя отмел еще несколько сомнительных пунктов. Ты искренне считал — это мелочи, не стоящие внимания. Ладно, допустим, что тут тебя винить особенно нельзя. Но вот уж в чем ты точно виноват, вспомни-ка…
Кирпичников в своей методике все геологические структуры свел к четырем основным типам, бегло оговорив: «Видимо, все данные — с незначительными коррективами — можно свести к одному из четырех приведенных выше алгоритмов». Георгий, занявшись программой, вскоре зашел в тупик — два массива данных никак не хотели укладываться ни в одну из «постелей» Кирпичникова. Прокорректировать их, по совету Кирпичникова, можно было, но даже с большой натяжкой эти коррективы нельзя было назвать незначительными.
И Георгий снова отправился за помощью к Кенту.
В Долинск он приехал в воскресенье после обеда. Кент спал. Наташа, подурневшая и постаревшая, встретила Георгия без обычной приветливости.
— У вас ничего не случилось? — осторожно поинтересовался Георгий.
— Нет, ничего, — бесцветным голосом отозвалась Наташа, не глядя на него.
— А чего ты такая кислая?
— Ничего я не кислая! — с необычным для нее раздражением сказала Наташа. — Просто устала. День на работе, утром и вечером по дому крутишься. В магазин сходить и то проблема: Сашка один не остается, с собой брать — быстро устает, начинает капризничать.
— А Кент что, совсем не помогает?
— Да когда ему? Я его почти не вижу.
Они просидели на кухне два часа. Потом вышел Кент с помятым от сна лицом, без всякого выражения, хрипло сказал, протягивая руку:
— А, гость залетный… Здравствуй.
На Наташу он взглянул мельком, пошел умываться. Она молча приготовила чай и ушла к проснувшемуся Сашке. Кент, равнодушно осведомившись у Георгия о новостях, тут же спросил:
— Ты по делам?
— Да, — неловко отозвался Георгий, — надо бы посоветоваться.
— Пошли ко мне.
Сашка, увидев Георгия, заулыбался, потянулся к нему из кроватки. Георгий подошел, коснулся губами его волос, хотел задержаться на минуту, но, чувствуя спиной взгляд Кента, обернулся. Кент стоял, держась за ручку двери, с большой кружкой чая в руке и демонстративно ждал.
— Я потом к тебе приду, ладно? — сказал Сашке Георгий и пошел за Кентом в его кабинет.
— Видишь, какое дело, — начал Георгий, когда они сели, — я все с той же работой Кирпичникова…
Кент слушал его, прихлебывая чай, и через минуту с досадой сказал:
— Подожди, не части́, я ни хрена не понимаю. Давай сначала, я что-то никак не могу проснуться.
Георгий стал рассказывать подробно, объясняя чуть ли не каждую строчку своих выкладок. Кент почти тут же недовольно заметил:
— Мелочи не надо, не такой уж я болван.
Георгий кое-как досказал. Кент просмотрел алгоритмы Кирпичникова, массивы данных и хмуро спросил:
— Ну, и чего ты хочешь?
— Да вот не знаю, что делать с этими двумя массивами. Нельзя ли их как-нибудь подогнать под алгоритмы Кирпичникова?
— Ты же сам видишь, что нельзя! — с раздражением сказал Кент. — Зачем спрашиваешь?
— Я не уверен…
— То есть как это не уверен? В таких вещах нельзя быть неуверенным! Если ты всунешь эти данные в алгоритмы Кирпичникова, решения будут с такими погрешностями, что потеряют смысл.
— А все-таки — какая может быть
