был там. Рахманинов как раз в это время написал «Колокола». Вместе с ним Рахманинов показывал тогда Александру Федоровичу один акт своей неоконченной оперы «Монна Ванна».
Имение Сатиных было обременено большими долгами, трижды заложено и перезаложено и, в конце концов, должно было быть продано с молотка, что для семьи было бы тяжелым ударом. Рахманинов решил спасти имение. Он с общего согласия взял его вместе с долгами на себя. В течение ряда лет, отказывая себе во многом, он почти все заработки, которые в то время были уже довольно большими, употреблял на то, чтобы выплачивать долги, лежавшие на имении. Ему удалось, наконец, имение очистить от долгов и привести в довольно благоустроенное состояние, чем он очень гордился, наивно воображая себя неплохим сельским хозяином, каким он, конечно, не был. Летом Рахманинов брал в деревню свой автомобиль и там на просторе проявлял свои шоферские качества.
Вскоре после Октябрьской революции, в конце 1917 года, Рахманинов, получив концертное предложение в Швецию и разрешение на выезд, уехал туда с семьей и больше на родину не вернулся.
В течение целых десяти лет Рахманинов занимался главным образом широкой концертной деятельностью как пианист, играя наряду со своими и чужие произведения, и завоевал себе положение первого пианиста в мире, благодаря чему сделался довольно богат. Как композитор он не имел на Западе большого успеха, так как там в это время увлекались главным образом модернистскими течениями, а творчество Рахманинова, продолжавшего реалистическую линию Чайковского, от этих течений стояло очень далеко. Музыка его, всегда доходящая до широкого слушателя, у критики современного Запада в подавляющем большинстве сочувственного отклика почти не находила. Это и, что еще важнее, отрыв от родной почвы вызвали на сей раз самый длительный в жизни Рахманинова творческий перерыв. Он лет десять после отъезда с родины почти ничего, кроме нескольких транскрипций, не написал. Он очень тяжело переживал свой отрыв от родины. На меня произвел сильное впечатление следующий рассказ московского музыканта, дирижера еврейского театра Л.М. Пульвера. Московский еврейский театр[124]ездил в 1920-х годах за границу и был в Париже. Там Пульвер вошел как-то в музыкальный магазин, стал рассматривать ноты на прилавке и вдруг заметил, что рядом с ним стоит Рахманинов. Рахманинов его узнал; они поздоровались, и Рахманинов начал его расспрашивать о Москве и московских делах, но после нескольких слов зарыдал и, не простившись с Пульвером, выбежал из магазина. Обычно Рахманинов не был особенно экспансивен в проявлении своих чувств; из этого можно заключить, до какой степени болезненно он ощущал отрыв от родины.
В последующие годы Рахманинов опять творчески возродился и написал целый ряд превосходных произведений: фортепианные Вариации на тему Корелли, Четвертый фортепианный концерт, «Три русские песни», Рапсодию на тему Паганини, замечательную Третью симфонию и свою лебединую песню исключительной силы и трагической глубины – «Симфонические танцы» для оркестра.
Смерть Рахманинова, наступившая за несколько дней до его семидесятилетия, которое у нас хотели широко отпраздновать, – результат молниеносно развившегося рака.
Многолетняя близость, дружба с Рахманиновым – одно из лучших воспоминаний моей жизни. Я всегда надеялся встретиться с ним еще раз. Его смерть тяжело меня поразила.
Не будь я музыкантом, вы бы на меня и внимания не обратили
Л.Д. РОСТОВЦОВА[125]
ВОСПОМИНАНИЯ О С.В. РАХМАНИНОВЕ
Мои воспоминания о Сергее Васильевиче Рахманинове охватывают период его жизни с 1890 по 1917 годы. Многие родные и друзья, с которыми мы тогда встречались и вместе проводили время, умерли, в том числе и мои сестры – Наталия Дмитриевна Вальдгард и Вера Дмитриевна Толбузина[126]. Жива лишь Софья Александровна Сатина. И я доживаю свой век.
Весной 1890 года было решено, что наша семья (Скалонов) в составе матери Елизаветы Александровны, урожденной Сатиной, и трех сестер: Наталии (Татуши), двадцати одного года, меня – Людмилы (Лели), шестнадцати лет, и Веры, пятнадцати лет, поедет на лето в Тамбовскую губернию, в имение Ивановку к брату моей матери – Александру Александровичу Сатину и его жене Варваре Аркадьевне, урожденной Рахманиновой. Проезжая через Москву, мы остановились, от поезда до поезда, у Сатиных, которые должны были поехать в Ивановку уже после мая. У Сатиных были сыновья – Саша, семнадцати лет, и Володя, лет восьми, и дочери – Наташа, тринадцати, и Соня, одиннадцати лет.
Все нас радостно встретили, и тетя сказала:
– Сейчас я вас познакомлю с моим племянником Сережей, учеником консерватории. Он тоже будет с нами проводить лето. Наташа! Позови Сережу, скажи ему, что тут мои любимые племянницы, и я надеюсь, что он с ними подружится.
Вскоре вошел высокий худой юноша, очень бледный, с длинными русыми волосами. Он нам положительно не понравился: такой угрюмый, неразговорчивый. «Нет, – подумали сестры и я, – подружиться с ним трудно».
К июню в Ивановку съехалось все общество, которое провело там лето 1890 года: семья Сатиных, наша семья, Александр Ильич Зилоти с женой Верой Павловной, урожденной Третьяковой, старшей дочерью Павла Михайловича Третьякова (основателя знаменитой Третьяковской картинной галереи), и детьми Сашей и Ваней. Зилоти было в то время двадцать семь лет, жене его – двадцать четыре года. У Сатиных жила молодая семнадцатилетняя француженка m-ll Jeanne[127], а у нас – девятнадцатилетняя англичанка, которую мы звали Миссочкой. Часто приезжал на несколько дней брат Зилоти – Митя Зилоти.
Ивановка принадлежала к типу усадеб средней руки. Она была расположена среди степи с небольшими перелесками, но в самой усадьбе был большой парк, а неподалеку, в степи, – пруд примерно трехверстового диаметра. В центре парка стоял деревянный двухэтажный дом, в котором жили хозяева – Сатины, а с ними – Зилоти и Рахманинов. Наша семья помещалась в отдельном флигеле. Комнаты в большом доме были очень уютные и приветливые. Внизу – большая столовая, гостиная, кабинет, в котором стоял рояль Зилоти, и другие жилые комнаты. В верхнем этаже находилась биллиардная с хозяйским роялем и тоже жилые комнаты. На рояле, стоявшем в биллиардной, упражнялись Сережа и мы, то есть Наташа, Соня, Вера и я. Перед домом был большой двор с конюшней. Справа от двора – фруктовый сад под названием Верхний сад. Около сада находилась беседка, обвитая диким виноградом. Рядом с домом и за домом – старый парк с аллеями, а в конце его начинался молодой парк с лужайками[128].
Жизнь в Ивановке протекала между занятиями и приятным досугом. По вечерам мы, то есть Сережа, Татуша, Вера, Наташа и я, любили перед отходом ко сну сидеть на большой скамейке перед домом.
В один из таких чудных летних вечеров в Ивановке, когда Сережа был в очень хорошем настроении, разговор зашел о народном творчестве.
– До чего наш народ музыкален, – говорил Сережа. – Наши народные песни прекрасны. Как
