глотку.
Андрюха взял банку в руки и отпил.
– Ух ты, а ничего, пить можно, – выразил он свое одобрение. И, несмотря на мои рекомендации, выдул тотчас полбанки.
– Ну, я же тебе говорил – не все сразу, а ты, прямо как ребенок, честное слово.
– А ничего, мне нравится. Как чай хороший, краснодарский.
– Да ну!
Я очень обрадовался, поскольку, если больному лекарство нравится, то оно, наверняка, ему поможет. Хотя, конечно, речь только о естественных продуктах.
– Ты давно в травах разбираешься? – Андрюха снова прилег на бок. Глаза его начали светлеть.
– Отпускает, что ли?
– Да, понемногу. Болит все равно, но уже не скручивает.
– Травы мне шорин подсказал. Не все, конечно, но главные. Так что ему, при случае, привет передай.
Андрюха сел на кровати, слегка морщась.
– Как так?
– А так. Я ж тогда видел его. Он мне и сказал. Говорит, мол, пригодится скоро. Да только он не маленький, а наоборот – огромный, – я показал рукой где-то над собой.
– А что он еще говорил?
– Да велел передать тебе, чтобы ты мне заговор какой-то, на дорогу рассказал. Знаешь, чего это?
Андрюхины глаза округлились. Он молчал, позабыв, как видно, даже про боль.
– Надо же…– только и произнес он.
– Да ты ложись, нельзя ж тебе сейчас скакать. Я-то тебя и так слышу, – говорил я, пытаясь уложить Андрюху.
– Отпускает, – сообщил он. – Болит все равно, но все-таки как-то не так. Терпимо уже.
– Лежи-лежи, скоро совсем полегче будет, – приговаривал я, – Пей, только, как я сказал. Здесь тебе и на завтра хватит. А я потом еще сварю.
– Да. Надо тебя с Марфой познакомить, – кряхтел Андрюха,– Вот, встану на ноги, так сразу и пойдем. Может, научит тебя еще чему-то.
У меня, наверное, загорелись от энтузиазма глаза, потому что в следующую секунду Андрюха добавил:
– А, может, и нет. Так что ты не радуйся прежде. Марфа – она переборчивая. Меня, вот только и хотела научить, да я – отказался, – он махнул рукой, – какое там учение. А Марфа – старая она совсем…
Прошло еще три дня. Андрюхе совсем полегчало. Он уже выходил из дома, но на шахте пока еще не появлялся.
– Нашли фраера! У меня больничный на неделю. Так что – гуляем.
– Ты гуляй-гуляй, да не пей, смотри, не то все насмарку пойдет, – просил я его тогда.
На удивление, мой странноватый напарник слушался меня во всем. Он охотно измерял температуру, когда я просил, разрешал посмотреть язык, потрогать пульс и живот. То ли он и впрямь доверял мне сверх всякой меры, то ли ему просто нравилось, что с ним возятся.
– Так что? Когда ты мне заговор дашь?
– А я не дал? – наивно поднял брови Андрюха.– Так пиши, чего там давать-то? – И он затараторил какие-то странные словосочетания, сплетенные не то в стих, не то в скороговорку.
Я записал.
– Может, ты еще чего-нибудь знаешь? Ну, про ячмень, например.
– Ладно, только не говори никому, а то Марфа говорила, будто заговор силу потеряет.
– Так что, тебе заговор на дорогу Марфа дала?
– А то кто же? Я как-то засиделся у ней, допоздна, и попросился, было, переночевать. Не хотелось идти так далеко, на ночь глядя. Собаки, думаю, еще нападут. Тогда, да и сейчас тоже, по степи много диких собак бегало. А она мне и отвечает, мол, если хочешь – оставайся, но на будущее – мало ли что – выучи заговор. Как скажешь его четыре раза, поворачиваясь по четырем сторонам света, так никто тебя и не тронет, ни зверь, ни человек.
Мы проговорили целый вечер, и я окончательно убедился, что Андрюха – это самобытный философ. Его интересовал смысл жизни человека на земле и его место в природе. Он пытался понять смысл существования власти, и многое другое. На все у него было мнение, родившееся в прежних размышлениях, и ни с чем его нельзя было застать врасплох. Потом разговор, невзначай, коснулся моей встречи с шорином.
– Вот видишь, как в природе видимое и невидимое переплелось. И оттого, что оно невидимое, не значит, что его нет, или что видимое его главнее. Природу любить надо, чувствовать ее, а уж она-то найдет способ как тебе помочь, если надо.
– А вот – шорин, он кто, по-твоему?
– Кто знает? Может, живет он там, а, может, просто появляется. Не знаю. Да и не важно это. Просто, если ты чего-то не понимаешь пока, то это не значит, что этого нету. Уважать надо все, что живет вокруг тебя. Вот это важно. Я так и живу. Потому и в лагере не помер, и даже, если хочешь знать, зубы почти все сохранил – во, – Андрюха продемонстрировал лошадиный оскал.
– А ведь кроме меня почти никого и не осталось, – продолжал он, – не один этап я прошел… И здесь вот. Сколько уже всего было, а вот он – бегаю покамест по земле. Может, на старости лет еще и язву подлечу, – он подмигнул мне, затем встал и вышел на кухню.
Я задумался, положив голову на руки и глядя за окно, где солнце уже готовилось упасть в пыльный горизонт, но все никак не решалось. Оно, то сплющивалось, то, вроде как, снова выползало, потом вдруг внезапно, очень резко покраснело, превратилось в линзу, и через мгновение исчезло совсем, оставив за собой багровую полосу и черную сумрачную степь.
– Чего впотьмах сидишь? Свет зажги. – Андрюха принес чайник и сахар. Было тихо, ночь опустилась и придавила крыши поселковых домов, далекие тереконы24 и тополя, стоящие, словно караул вокруг всего поселка. На какое-то время все умолкло, даже бдительные собаки не облаивали проходящих мимо их владений ранних пьяных. В доме тоже нарушали тишину лишь ходики на кухне, да тонкий звон ложечки о стакан. Говорить не хотелось, и мы так и сидели, прихлебывая чай. Молчать в обществе Андрюхи было легко.
*** *** ***
Моя практика подходила к своей последней четверти, и я стал все более энергично приставать к Андрюхе, чтобы он познакомил меня с Марфой. Я чувствовал, что это знакомство может перенести меня к совершенно иным горизонтам сознания. У меня все время крутились в голове Андрюхины слова о том, что Марфа хочет кому-то передать свои знания, и, понятное дело, если не мне, то кому? Так я размышлял все время, мысленно представляя эту долгожданную встречу, и тот ворох знаний, который неизбежно потом на меня обрушится. Я много раз представлял себе, как Марфа ведет меня в сарай, заваленный
