августа, в середине — двадцать четвертого июля.
«А сегодня у нас какое число?» — продолжал рассчитывать Алтуфьев и рассчитал, что двадцать четвертое число было как раз тогда, когда была назначена дуэль и он сделал свою отметку.
Это совпадение вдруг ободрило его и чрезвычайно обрадовало. Он далеко отшвырнул папиросу и снова схватился за лопату.
Теперь любопытство подстрекало, он не сдерживал его и стал рыть с ожесточенной поспешностью.
Яма росла и углублялась. Алтуфьев всаживал лопату, раскачивал ее, выбирал землю и выбрасывал ее. Принявшись с новой силой за свое дело, он желал найти, что тут закопано, и не только желал, но и ждал, что найдет. Когда же лопата ударилась своим железом о камень и пошла дальше вглубь, он вдруг удивился, как будто случилось нечто совсем для него неожиданное. Он с волнением стал отгребать землю от камня, все более и более поражаясь, что нашел его.
Очистился плоский камень с кольцом посредине. Алтуфьев схватился за кольцо, однако камень не поддался. Григорий Алексеевич попробовал расшатать его лопатой и потом приподнять. На этот раз было удачнее. Под камнем открылось пустое пространство, и там, как в маленьком склепе, стоял сундучок с круглой крышкой. Сундучок был красивый, бронзовый, весь покрытый резьбой.
Алтуфьев вынул его, стал оглядывать. Ни ключа, ни замка он не нашел.
«Что бы ни было в этом сундуке, единственно, кто может помочь открыть его — граф», — решил Григорий Алексеевич и пошел к своей привязанной к кусту лошади.
Та, должно быть, не заметившая его приближения, шарахнулась было в сторону, когда он подошел, но он отвязал ее, сел и направился к спасскому саду.
В саду на насыпи стоял старый камердинер графа. Он стоял неподвижно и глядел, как приближался по полю Алтуфьев, как он подъехал, слез, привязал к невысокой изгороди лошадь, перешагнул через эту изгородь и стал подниматься по отлогому склону насыпи.
— Я ждал! — встретил старик Алтуфьева.
— Вы ждали меня? — удивился тот.
— Нет, всадника… отсюда…
— Всадника! — усмехнулся Алтуфьев, но сейчас же смолк, потому что вспомнил, что ведь сам он, явившийся на лошади, был всадником.
«Отсюда всадник привезет смерть графу!» — вспомнил он также.
— Пойдемте! — сказал старик.
Алтуфьев сделал невольное движение назад.
— Пойдемте! Все равно вы ничего не измените, — сказал ему старик и пошел к графской спальне.
Григорий Алексеевич покорно последовал за ним.
Граф провел беспокойную ночь в полузабытье и в бреду. Однако к утру ему стало лучше — он успокоился.
Рыбачевского земский доктор сам повез в Москву с первым поездом.
Старый камердинер всю ночь провел у постели графа, а утром Овинский отослал его, чтобы он отдохнул. Старик пошел в сад, на насыпь, Овинский же остался у больного.
Граф долго лежал тихо, потом попросил пить, затем опять долго смотрел на сидевшего у него в ногах Овинского. Лицо его из бледного стало почти сквозным и странно сливалось теперь с белизной седых волос, бороды и полотна подушки. Свет из окна прямо падал на него. Хотели опустить занавеску, но граф не позволил.
— Неясно! — произнес он наконец, строго на этот раз глядя на Овинского.
Тот старчески кротко посмотрел на него и ответил:
— Что неясно, граф?
— Неясно, почему вы позволили мне так легко унести часы… во Флоренции, — граф приостановился, глубоким вздохом забрал воздух и докончил: — И отчего они не были спрятаны у вас, а лежали на столе, на виду?
Вслед за тем граф закрыл глаза и отвернул слегка голову к стене, как бы не ожидая ответа от Овинского.
Брови того поднялись, и жалкое лицо стало еще более жалким.
— Они были у меня спрятаны, — заговорил он. — О, они всегда были у меня спрятаны, я их берег, как зеницу ока… я их берег!.. Их никто никогда не видел у меня… Вы ведь знаете, что это было повторение труда Симона Конарского?
Граф ничего не ответил.
— Но вы не знаете, может быть, что в буквах этих часов содержится ключ к великому Зогар-Зефироту?
Граф открыл глаза.
— Знаю!
— Если знаете, то, вероятно, имея в руках ключ, искали подлинный текст Зогар-Зефирота?
— Всю жизнь!
— И он не давался вам?
Граф одними глазами показал, что нет.
— Ну, вот видите! И у меня был такой же ключ в руках, и я всю жизнь искал подлинный текст. И вдруг во Флоренции, в книжной лавке еврея-букиниста…
— Я тоже бывал у него! — проговорил Горский.
— Я нашел кусок пергамента, цену которого вы можете знать.
— У букиниста-еврея?
— Да.
— Сколько раз я бывал у него и искал! — повторил Горский.
— Еврей как-то странно уступил мне этот пергамент: он, не торгуясь, отдал его в придачу к другим книгам. Как бы то ни было, подлинный Зогар-Зефирот был в моих руках. Дома у меня лежали часы с ключом к нему, над которым работал так усердно Симон Конарский. Я спешил домой, не помня себя от радости. Я пришел, дрожал от нетерпения; забыв обо всем, я достал часы, развернул свой пергамент и был наказан за свою поспешность, за то, что не принял должных мер, чтобы предаться великому делу. Явились вы. Дух зла препятствует до самой последней минуты великому делу, и в вас был этот дух. Вы были ожесточены, злоба душила вас. И что же? Оказалось, что причиной этой злобы были часы, те самые, которые нужны были мне. Вы увидели их на столе, взяли. Из всего, что вы говорили мне, я понимал лишь сначала, что не имею права владеть этими часами, что недостоин еще узнать тайну, великую тайну… жизни и смерти!.. Я испугался, а как только испугался, то стал действительно недостоин. Я не сумел победить явившегося ко мне в вас духа зла и был сам побежден им. Он овладел мной до того, что я оробел и позволил вам унести ключ, потому что счел себя недостойным иметь его в своих руках. Вы, сами того не зная, приходили, чтобы убить меня, и убили бы, если бы я не позволил вам унести часы. Я понял тогда, что текст мог остаться у меня, но ключа я лишился и должен был начать за свою слабость новые испытания в поисках его. Вот отчего вы унесли тогда часы от меня. Когда я встретился с вами в Нюренберге за братским столом нашего собрания второй степени, то подумал, что настало время, что вы вернете мой ключ, что он уже заслужен мною. Однако вы не пустили меня к себе, вы не ответили на мое письмо. Значит, было еще
