Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 38
слов, чтобы описать произошедшее − он только улыбнулся и сказал: «Как же всё-таки он мне нравится!..»
После этого инцидента Тарковский больше не приходил. В свою очередь, Энтони после «спасения» Джека стал всё чаще наносить ему визиты. Они говорили о многом и помногу, но главной темой их последних встреч была литература.
«Признаться честно, я безумно устал носить «Константу» в себе. Первая моя попытка − вы знаете − пошла прахом; вторая − уже после того, как мы одержали Великую победу в пролетарской борьбе, − была мной отложена в долгий ящик. И «Константа» пролежала там долго, пока я не понял, что это лживая утопия. Повторюсь, именно лживая, так как в самом утопическом жанре нет ничего плохого, и это, надо сказать, очень прогрессивный жанр, но я написал именно лживую утопию, которая не имела ничего общего с реальностью. В Америке мне почему-то казалось, что революционные настроения в народе − это что-то чистое и непогрешимое. Я чуть ли не обожествлял сам факт того, что где-то в мире люди ещё способны бороться за свои идеалы. Представьте, какого же было моё удивление, когда я приехал в Россию и понял − здесь такие же люди, как и в других странах, просто российские пролетарии более голодны и, следовательно, более сознательны, чем другие, и, кроме того, у этих-то ещё и был очень качественный революционный опыт, но ничто из этого не избавляло их от возможности повторения событий девяностых. Пусть у них тогда и был сознательный лидер, пусть у них и сейчас он есть, но если они не смогут пронести свою коммунистическую сознательность через века, то рано или поздно, лидер сменится, а они не смогут отличить честного коммуниста от бесчестного и безыдейного коммуниста в кавычках. И я понял, что главной целью искусства теперь должно стать именно сохранение у народа этой сознательности и полное истребление мелкобуржуазного сознания. Это навело меня на мысль, что сейчас ещё не время для утопий, и тут появились вы. Я сделал утопический, идеальный элемент чем-то вроде света в конце тоннеля в своей книге: я взял многие ваши мизантропические мысли и привёл их (низменный элемент) к состоянию стремления к идеалу (возвышенный элемент). Я думаю, что уже сегодня − в крайнем случае, завтра − я допишу её. Мне не терпится показать «Константу» именно вам, так как если бы не вы, навряд ли я смог бы так правдоподобно и в таких выражениях описать элемент «тоннеля». Ждите!»
Джек до сих пор не мог забыть те дни, когда он только прочитал «Константу».
«Это идеально, мистер Вудман − вот мой вам вердикт!»
Этот идеал снова заставил Джека поверить. Он поверил в коммунизм так, как не верил в него в юношеские годы.
«Как вы умудрились так ловко начать философией, продолжить политикой и закончить смертью?»
Восхищению Джека не было предела, и вот теперь Москва была взята, Тарковский был мёртв, а Энтони… Разве такой человек может быть жив?
Всё вдруг пало, как осенняя листва.
И что теперь могло быть глупее человека, который лежал на кровати и умирал…
«Я всегда знал, что это невозможно…»
Но было в этой апатии и кое-что сакральное − кое-что такое, что нашептывало Джеку: «Ты виноват в этом больше всех на свете»
И ведь это было действительно так. Когда Джек вернулся в Америку, он незамедлительно пришёл к выводу, что все перемены, которые произошли в нём в России, наивны и в высочайшей мере постыдны. «Как я мог наступить на те же самые грабли!»
Перед освобождением этот новоиспечённый коммунист дал Тарковскому кое-какое обещание. Самовольно, без всяких угроз и совершенно искренне пообещал.
«Вы можете меня отпустить или расстрелять − мне неважно. Но если вы меня отпустите, то я буду продолжать делать то, что всегда делал»
«Выходит, мне вас лучше расстрелять?»
«Да, но я могу вам предложить что-то вроде сделки − не буржуазной, а честной коммунистической сделки или, лучше сказать, договорённостью. Всё дело в том, что, если вы примете решение меня расстрелять (в чём я всячески вас поддержу, так как грехи мои уже ничем кроме смерти не закрыть) − если вы примете решение меня, на моё место придёт мой зам, и такой вариант будет для вас крайне невыгоден.»
«Но разве вы не лучше знаете пропагандистские тонкости, чем ваш зам?»
«Лучше. Однако, если он займёт моё место, всё останется так же, как и было прежде. Вы ведь поймите, тут всё зависит не столько от способностей негласного министра пропаганды, сколько от самой устроенности пропагандистского института. Если меня заменят, всё останется так же. Но если я вернусь, то, опять же − я буду честен − я не обещаю вам ровным счётом ничего, за одним малым исключением. Итак, я могу обеспечить отсутствие моего и общественного контроля над некоторыми информационными источниками. Также я могу позаботиться о том, чтобы ваши коммунистические труды печатались, а печать Энтони возобновилась в том же масштабе, в каком она была раньше. Это, пожалуй, всё.»
«Вы предлагаете возможность коммунистам вести свою агитацию на вашей территории?»
«Нет. Вы и сами понимаете, что это невозможно. Коммунистов будут жестоко критиковать, объявлять предателями, «отменять» и, скорее всего, даже убивать. Я лишь могу поспособствовать снятию некоторых культурых барьеров, которые мною расставлены на всех американских монополиях. Ну, например, сейчас большинство американцев не слышало даже какой-либо одной вашей речи целиком − только обрывками, вырезанными из контекста. Там, где вы поставили запятую, мои люди поставили точку − ну вы понимаете, да? Я же предлагаю просто увеличить количество людей, знакомых с коммунистическими идеями в чистом, неискажённом виде. Сам же я буду продолжать поливать эту идею грязью, чтобы меня никто ни в чём не заподозрил. Иными словами, американцам, французам, немцам и прочим, и прочим будет дана возможность реально выбирать, а не думать, что они выбирают. Так и вам будет хорошо, и мне − я своими глазами пронаблюдаю степень выживаемости коммунистической идеи по сравнению с откровенным антикоммунистическим каллом, и сделаю философское заключение по поводу его правомерности. Но чтобы точно не прогадать − лучше расстреляйте меня. А то вдруг я передумаю выполнять своё обещание: тогда вы будете жалеть о том, что отпустили меня.»
Может быть, Тарковскому были нужны эти пять генералов? Коммунисты тогда были в таком невыгодном положении на карте, что расстреливать пропагандиста в ущерб пяти генералам было бы до крайности неразумно. Это было самое разумное объяснение, которое Джек смог найти для того факта,
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 38
