И что она?…
— Кто-то подкинул ей конверт с вырезкой из журнала.
* * *
Эту историю мне рассказал Евгений Моисеевич, который стал свидетелем разгоревшегося конфликта.
Его и ещё двоих педагогов мужчин — преподавателя физкультуры и математика — пригласила к себе директриса. В кабинете находилась и завуч.
Глава школы с возмущением продемонстрировала присутствующим вырезку из какого-то глянцевого журнала. На фотографии был изображён мужчина, как с некоторых пор принято говорить, похожий на Павла Леонидовича, который в каком-то многолюдном помещении, похожем на клуб, разговаривает с дамой, держащей микрофон.
Под снимком текст:
«Мистер Икс: Да, я гомосексуалист, но вынужден это скрывать.
Журналист: По какой причине? Ведь мы живём в открытом обществе, во времена тотального крушения ханжества!
МИ: По причине профессиональной принадлежности.
Ж: И что же у вас за профессия такая?
МИ: Я школьный учитель.»
Когда в кабинет вошёл Павел Леонидович, директриса, протянув ему снимок, спросила без экивоков:
— Это вы на фотографии?
Он так же прямо ответил, не вглядываясь:
— Да, это я.
— И это ваши слова, Мистер Икс?
— Да, мои.
Неизвестно, чем директриса была возмущена больше: самим фактом, в котором Павел Леонидович признавался интервьюерше, или независимой позицией и прямотой ответа ей, той, от которой зависела сейчас его судьба.
— Что же вы так плохо маскировались!? — Выпалила она, с трудом беря себя в руки.
— А я и не маскировался, Надежда Владиленовна. Это журналистка тактичная попалась, не стала моё имя печатать.
— Но вы же сказали: «вынужден скрывать»!
— Вам ли не известно, что всё тайное становится явным, рано или поздно? — Павел Леонидович поднялся из-за стола. — Мне писать заявление по собственному?… Или вы найдёте подходящую статью?
— И вы что, не хотите извиниться?! — Директриса всё ещё кипела возмущением.
— За что?… — Рассмеялся Павел Леонидович. — За грустную шутку бога? Вы хоть понимаете, о чём речь?…
— Конечно, понимаю! — Она кипела благородным гневом. — Речь идет о том, что по моему недосмотру в коллектив нашей школы попал… попал… Я!.. — она вскочила со стула и стучала себя в грудь кулаком, — я допустила тот факт, что детям преподаёт… извращенец!.. Да!..
Евгений Моисеевич попытался урезонить директрису:
— Надежда Владиленовна… Давайте без эмоций и без расхожих штампов.
Но тут досталось и ему:
— А вы помолчите! Я знаю вашу интеллигентскую деликатность! Но это не тот случай, где можно позволить себе миндальничать!..
— Я свободен? — Спросил Павел Леонидович.
— Вам что, нечего сказать в своё оправдание?! — Надежда Владиленовна просто бесновалась от неудовлетворённого чувства власти.
Павел Леонидович глянул на неё безнадёжно и промолчал.
— Вам безразлична ваша судьба! Что вы молчите! — Она выкрикивала свои вопросы, как лозунги на митинге — восклицая, а не вопрошая.
— Я люблю свою работу и не хочу с ней расставаться. И, как минимум, хочу довести свой класс до выпуска…
— Вы надеетесь, что после того, что мы узнали?!.
— Но я не был другим все те одиннадцать лет, что преподаю здесь, — устало сказал историк. — У вас были ко мне претензии?
— Подождите в предба… в приёмной! — Гаркнула директриса.
Павел Леонидович вышел, а разгневанная дама налила себе воды и выпила её залпом, словно пытаясь загасить полыхавший в её возмущённой душе благородный пожар.
На прозрачном пластиковом стаканчике, которым в продолжение последующей, так и не потерявшей ни толики пламенности, речи потрясала директриса, — рассказывал мне Евгений Моисеевич с грустной улыбкой, — остался ярко-красной отпечаток её искажённой возмущением нижней губы. И он, Евгений Моисеевич, чтобы не рассмеяться в столь неподходящий момент, старался не смотреть на комичную картину, которую представляла собой эта летающая в воздухе гневная губа директрисы.
Потом было обсуждение в узком кругу собравшихся, и мнения разделились на две неравные части. Завуч и директриса считали, что нужно, не придавая огласке выявленный факт, уволить историка по собственному желанию или по семейным обстоятельствам, а физик, математик и физрук настаивали на закрытии темы и на том, что Павла Леонидовича нужно оставить в школе, также, не предавая огласке его признание.
— А если эту вырезку подкинул кто-то из родителей?! Вы представляете, что будет, если мы не отреагируем?! Это что, мужская солидарность в действии?!
Как бы то ни было, состоялся закрытый педсовет, на который Павел Леонидович не пришёл.
На педсовете тоже не случилось единодушия. С перевесом в три голоса был вынесен вердикт: «оставить преподавателя в школе». Но, вероятно, мнения директора и завуча считались как одно за два, и Павла Леонидовича «отпустили в отпуск без содержания с последующим увольнением по семейным обстоятельствам». Для ведомственной проверки — случись таковая — была выдвинута версия тяжёлой болезни матери Павла Леонидовича — «справка от врача прилагается».
* * *
— А что вы думаете обо всём этом, Марина? — Спросил меня Герман.
Я отметила едва уловимое смущение в голосе. Но не расценила его как неловкость за их с Сергеем отношения. Скорее, оно говорило о деликатности: не настолько мы с ним пока близки, чтобы обсуждать такую щекотливую и неоднозначную тему. Которая, к тому же, является частью нашей общей реальности.
— Что я думаю?…
Все трое смотрели на меня как на преподавателя, ведущего урок. Это было вполне искреннее внимание.
— Каждый имеет право жить так, как он хочет и считает нужным… — Это прозвучало несколько менторски. Я засмеялась. — Ну что я могу ещё сказать?… Лично для меня уже давно не существует общепринятых понятий «хорошо — плохо», «правильно — неправильно». Как и понятия «грех» не существует.
— Ну, это ясно… С Вами давно всё ясно. — Герман улыбнулся. — Как быть… как жить с тем, что общество считает крамолой? Бороться и отстаивать своё право на собственный взгляд, на собственный образ жизни? Или затаиться и никого не раздражать? — Я услышала в этом вопросе отголоски смятения и растерянности Сергея: «Я встретил настоящую любовь… Неужели придётся принести её в жертву?… Я не знаю, как мне быть…»
— Ой, Герман… из меня плохой советчик… — Как и в тот раз, я ощутила тяжесть ответственности, хоть на меня таковую, казалось бы, и не возлагали, и полную беспомощность. — И советы в таких делах неуместны… Это вопрос личного выбора. Кстати, в истории Павла Леонидовича точка ещё не поставлена…
Когда он прочёл протокол заседания и узнал, во-первых, о неправомерности принятого решения по результатам открытого голосования членов педсовета, а во-вторых, о формулировке своего освобождения от работы, он отказался подписывать документы и запретил прикрывать совершённую над ним экзекуцию болезнью своей совершенно здоровой матери. В случае если его условия не будут выполнены, сказал Павел Леонидович, он обратится в министерство образования и изложит
