работу, вычеркнул в блокноте несколько фамилий и почувствовал неудовлетворенность. Результаты расстроили. Докладывать Арсентьеву, которого он считал человеком особо уважаемым, было нечего. Гусаров пересек улицу и из телефонной будки, стоявшей впритык у забора автобазы, все же позвонил ему. Арсентьев сразу понял причину плохого настроения участкового.
– Так это же хорошо! Радоваться должен, что подозрения на твоих подопечных отпали.
Гусаров порывался что–то сказать, но его остановил Арсентьев:
– У тебя есть что–нибудь конкретное? Нет? Тогда пройдись еще разок по участку. Поговори с народом и возвращайся в отделение.
Гусаров торопливо шагал по заснеженному пустырю. Около переезда с ним поздоровались. Он поднял голову. Шагах в пяти от него стоял Шунин. На этой территории он был самым несговорчивым и резковатым. Не то чтоб нарушал порядок, скорее спорил о порядке. Все норовил чего–то доказать. И почти всегда в присутствии людей.
– Здравствуй, начальник. Все ходишь, смотришь? Небось жалеешь, что эту службу выбрал?
Гусаров благодушно спросил:
– Похоже, заботу проявляешь, Шунин? С чего бы? Говори по делу.
– А я по делу. Участковый – фигура важная. У него главный козырь – знание! Чтоб людские вопросы правильно решались. А с физкультурным техникумом где у тебя этот козырь? Каждый своим делом заниматься должен…
Гусаров посмотрел с досадой.
– Понятно изложил. Только кто на работу меня назначил, знал, что делал.
– Вот именно, назначил. Поэтому и спросить с тебя трудно, – сказал Шунин.
– Выходит, надо, чтоб я на работу с твоего согласия шел?
– Не с моего, конечно, а всех людей с участка. Тогда и было бы по способностям.
Гусаров покашлял в кулак, чтобы скрыть усмешку.
– Знаешь, а ты мне нравишься!
– Чем же? – спросил Шунин недоверчиво. Он не понял шутки.
– Глаза у тебя выразительные, лоб высокий, как у мыслителя, руки тонкие, как у пианиста…
– Зачем смеяться?
– Я не смеюсь. Я плачу над твоей судьбой.
– Почему?
– Потому что судьба твоя на волоске висит, а моя на канатах.
– Что же это за канаты?
– Когда–нибудь поймешь. Но я тебе сейчас скажу. Это любовь к делу, уважение к людям и простая человеческая честность…
Шунин подавил тяжелый вздох.
– Да, я судимый, – сказал он вдруг осевшим голосом. – И мне свою жизнь исправлять надо, потому что у людей ко мне доверия нет. Вот у меня к ним есть. Они добра мне хотят. Я чувствую это. А судимость… По дурости, по пьянке она… – Он громко выругался.
Мимо шли супруги Школьниковы. Шунин выругался еще раз.
– Вы что себе, собственно, позволяете? – возмутился Школьников. – Совсем стыд потеряли. Видно, колония вас не исправила. – Он говорил громко, уверенно.
Шунин смотрел смущенно. Понимал: в такой ситуации пререкаться не следует.
– Извините, – виновато сказал он. – Не заметил. А то бы…
– А то бы, а то бы… Даже работника милиции не стесняетесь. Или у вас форма разговора с ним такая? – Упрек Школьникова уже относился к Гусарову.
Шунин вымученно улыбнулся:
– Я извинился уже, извините еще раз… Школьников повернулся, чтобы уйти, но посмотрел на Гусарова.
– Я вижу, товарища милиционера не беспокоит, что нарушается общественный порядок. Я проинформирую ваше начальство.
Гусаров чуть удивился и пожал плечами. Не ждал он столь неожиданного поворота. Сказал без колебаний:
– Это ваше право. А мое – сделать строгое замечание и при вас, – он подчеркнул эти слова, – призвать к порядку…
– Ты что? Ты что? – заволновался Шунин. Он лихорадочно обдумывал свое положение. – Я же попросту…
– Прошу меня в эти вопросы не вмешивать, – от высокомерия Школьникова не осталось и следа. – А его, – он пальцем указал на Шунина, – предупредите. Может, и поймет. Штрафом и пятнадцатью сутками таких не исправишь…
Шунин обозлился.
– Что значит «может»? И каких это «таких»? – воскликнул он. – Я что, хуже тебя? Ну, выругался нечаянно, а ты со знанием дела в словах этих разобрался. Выходит, знакомы слова–то…
Гусаров решительно оборвал его:
– Нахальный ты, Шунин. Хулиганство в тебя основательно въелось.
Шунин расстроился.
– Спасибо за характеристику моей личности… Гусаров не ответил. Он раскрыл было планшетку и, решительно захлопнув ее, повернулся к Школьникову:
– Я хотел бы зайти к вам на минутку, переговорить.
– Нет, нет. У нас в квартире уборка, – поспешно ответил Школьников. Ему явно не хотелось вмешиваться во внезапно возникший конфликт.
– Тогда завернем в ДЭЗ. Это минут на десять. А вы, Шунин, идите в отделение. Там разговор с вами состоится обстоятельный.
– При чем здесь я? – замер Школьников. – Вот что значит не проходить мимо. Так и до дома не дойдешь…
– Ну зачем это вам? Зачем? – с дрожью в голосе спросил Шунин, переводя взгляд с одного на другого. – Или премию дадут? Благодарность за меня объявят? – Досада была готова выхлестнуться наружу.
– Не заводись, Шунин, – строго заметил Гусаров. – А то я на работу письмо направлю. Пусть общественность за тебя возьмется…
Шунин растерялся. О том, что Гусаров может написать письмо на работу и подключить общественность, он не предполагал.
– Ладно, начальник. Я могу даже отсидеть твои сутки. Только на работу не пиши. Не позорь… У меня дочь на этом заводе работает. Ради нее прошу.
И представил себе, как в цехе его будут обсуждать, а он станет оправдываться и доказывать, что не так уж виноват. Подумал и о том, что лишат его прогрессивки, что долго будут смотреть на него без уважения, до тех пор, пока все забудется. И забудется ли? Он зябко передернул плечами.
– Повинился ведь я, чего же еще–то? Неужели хотите, чтоб от моей жизни одни пустяки остались? – Он махнул рукой, дернул вниз шапку и медленно зашагал по тротуару.
Шунина оштрафовали на пятнадцать рублей. Конечно, штраф лучше, чем письмо на работу. Но он считал, что несправедливо и так и так.
Неотступно беспокоила мысль: опозорился. Теперь говорить станут: Шунин после колонии опять за старое взялся. А он не такой. Знал это точно. За старое браться не мог, потому что постыло оно ему и чуждо. Он, сунув руки в карманы пальто, бесцельно шагал по улице.
ГЛАВА 12
– Проходи! – Савин жестом пригласил Виктора.
С чувством душевного смятения Виктор переступил порог и, плотно прикрыв за собой дверь, обитую коричневым дерматином, огляделся. Кабинет небольшой. Метров пятнадцать, с окном на улицу. Зеленоватые стены, два однотумбовых письменных стола с перекидными календарями, телефонные аппараты…
Виктор сел на стул, оказавшийся чуть отодвинутым от стола, и сразу же ощутил неловкость. Облокотиться было не на что. Он не знал, куда деть свои руки.
В кабинете очень светло и необычайно тихо.
Савин неторопливо разложил перед собой какие–то бумаги, полистал их. Потом
