по слухам, очень велик числом и землями, поклоняется волку.
– А почему не крокодилу? – снова встрял Эллий Аттик.
Лют-Василиус, бросив злой взгляд на ехидного грека, обратился к трибуну:
– Если этот грамотей будет меня перебивать, мы до утра не закончим.
– Заткнись, – ласково посоветовал тот греку. – Ты в этой драме зритель, не актер. Уймись.
Аттик, сообразив, что действительно не стоит изображать из себя всезнайку, с сожалением кивнул.
Дальше монолог Люта-Василиуса проистекал уже спокойно и мощно, подобно течению Гипаниса, большой реки.
Оказалось, что маленький осколок большого народа лютичей, обосновавшийся на острове посреди озера Нобель, промышлял речным пиратством, используя небольшие быстроходные лодки. Грабили караваны купцов, которые спускались к озеру с севера, чтобы потом, снова перейдя в реку Припеть, доплыть до Самбатаса. Правил родом старейшина, опытный воин именем Любый. В бою – Люб.
– Купцы бывали разные. Случалось, что больших речных судов насчитывалось несколько десятков, – вспоминал Лют-Василиус. – Их сопровождали северяне, закованные в сталь. Этих мы пропускали. Но иногда нам везло. Охраны было немного, и воины-люты внезапно атаковали огромные лодии, чтобы взять добычу и мигом отойти.
По словам Люта-Василиуса, его род жил исключительно подобным промыслом. Более того, бывало, что захваченную добычу дешево продавали следующему каравану. Если удавалось добыть суцин-янтарь, тогда сами сплавлялись по реке с названием Припеть к устью Горыни, где продавали награбленный товар в горынской римской фактории. Не желая вдаваться в подробности, купцы по дешевке покупали все, что осталось от их менее удачливых предшественников.
Боги большого озера, однако, были капризны и коварны. Особенно в студеные зимы, когда вода промерзала, а лед едва выдерживал полные сани с лошадью и наездником. Ночью что-то или кто-то на Нобеле стонал, скрипел, ворочался, да так что в жилах стыла кровь. Лютич, иногда осмеливавшийся выйти по нужде, в десятке шагов от берега пропадал бесследно. Старики говорили, что их утаскивали в полынью души загубленных купцов.
– Раз в год лютичи надевали волчьи шкуры, чтобы отпугнуть призраков, – сознался рассказчик. – Выли по-волчьи на луну, клацали зубами так, что самим становилось страшно.
По словам Люта-Василиуса, пиратский промысел пришелся ему не по душе. Презрев законы рода, он пристал к большому купеческому каравану, на который не осмелились напасть соотечественники. С ним – несколько товарищей, пожелавших увидеть белый свет, уплыли подальше от зимы.
– Дней больше десяти мы шли водой по Припети до Самбатаса, – продолжил Лют-Василиус. – Думали спуститься вниз по Борисфену или по рекам через Гипанис к Белому, Греческому морю, именуемому иногда Черным, хотя я не понимаю, почему оно – Черное. Скорее, все-таки Белое, греки были правы. Видно, заметили, как встает белая дымка с белыми облаками рано утром над громадной водой.
Мы все мечтали переплыть море и наняться в римское войско. Однако судьба распорядилась иначе. По пути караван купцов перехватили анты. Ничего не взяли. Их князь, великий Бож, предложил нам следовать за ним, посулив большую добычу и удачу в войне с готами.
Я с товарищами согласился и дрался на стороне антов около двух лет. Не буду описывать наши походы. Холодно, голодно. Конница готов всегда атаковала одинаково, справа. В левой руке – щит, в правой – копье. Если доскачет до тебя, ты – труп.
Однажды доскакали. Товарищей моих убили. Меня пленили. Что сделает меч против десятка наставленных на тебя копий?! Связали, бросили вместе с другими пленниками кормить муравьев под березами. Я уж думал: разорвут на этих березках утром, поделом тебе, Лют, за грехи твои! Ан нет. Военачальник готского короля Германариха просто обменял нас, пленных, на железные мечи римских купцов.
Лют-Василиус замолчал, переживая. Затем с усилием продолжил:
– Все остальное – просто, командир. В Константинополе меня продали в рабство, прямо на пристани. Купил меня дед Поликарп, добрый христианин. Был он хозяином гончарной мастерской, молился каждый день, взывая к Спасителю, Господу нашему. Я работал усердно, вращая ногой гончарный круг, выбора-то у меня не было.
Видно, когда пришла пора, крестили и меня. Дед Поликарп освободил меня от рабских уз, и я вдруг оказался свободным.
– Сколько волка не крести… – меланхолически молвил Эллий Аттик, – а он в лес смотрит.
Лют-Василиус внезапно озлился:
– Я верю во Спасение. А во что веришь ты?! Сейчас с трибуном хочу доплыть до Самбатаса. Оттуда – рукой подать до острова на озере Нобель, где, надеюсь, еще живы отец и мать. Две мои сестры. Я им подарки из Константинополя везу. А у тебя родители есть? А в Иисуса ты веруешь?
– Греки все – циники, – решительно вмешался в перепалку Константин Германик. – Им философия заменила веру. И – все! Достаточно слов на ветер. Лют, ты скажи лучше: можем в этих краях серого зверя поймать, чтобы приучить мою собачку к запаху волчьей шкуры?
Лют-Василиус, посмотрев на медленно проплывавшие за бортом высокие скалы и степь, внезапно открывшуюся за гранитными утесами, с сомнением промолвил:
– Не знаю, командир. В моих краях на волков ставили капканы. Да и то все больше зимой, когда им жрать нечего. Вот они и попадались на приманку. Но то ж – зимой дело было. А сейчас…
Отчаянно зажестикулировал грек Аттик, призывая к себе внимание. Но – молчал, только обезьянничал. То ли действительно опасаясь гнева трибуна, то ли желая рассмешить того. Поскольку кривлялся он весьма забавно, Германик рассмеялся:
– Чего тебе?
– Можно с лисы начать, – объяснил тот. – Насколько я понимаю, лисья шкура тоже сойдет. А волка уже в Самбатасе охотникам закажем, там же пуща без конца и края. Волков не меньше, чем зрителей во время моего выступления в амфитеатре египетской Александрии.
– Приглашаю тебе выступить на острове Нобель, – презрительно бросил Лют-Василиус, даже не глядя в сторону грека. – Хитрый-хитрый, но дурак. Кто ж тебе в этих краях лисицу достанет?
– Калеб достанет. Стрелой, – коротко ответил Аттик.
Глава ХIХ
Охота
– Аммоний, причаливай к берегу! – Приняв решение, Константин Германик тут же воплощал его в жизнь.
Капитан-навклир, сидевший на носу корабля, повернул к нему красное вспотевшее лицо. Ему показалось, что он ослышался:
– Но… Блестящий офицер… Мы же и половины дневного перехода не сделали… Солнце даже не в зените.
– К берегу! Поговори мне! – грозно проорал трибун. Посвящать извращенца в свои планы он не собирался.
Памятуя о возможных последствиях неподчинения, египтянин мигом развернул лодию к берегу. Пристали в месте удобном, между двумя старыми, но еще внушительными утесами, за которыми открывался вид на безбрежную степь.
Высадились впятером: Германик, эфиоп Калеб, фракиец Тирас, Лют-Василиус и грек,
