Оглянувшись по сторонам, он махнул рукой и велел Загорскому проходить поскорее, пока нет свидетелей.
– В случае чего скажу, что не видел тебя, – проговорил он, принимая обеими руками драгоценный конвертик с приглашением. – А что за спектакля?
– Из деревенской жизни, – отвечал Загорский, проходя мимо.
Дальше уже было проще, и спустя пять минут Нестор Васильевич стучался в квартиру Коровина. Почему он был так уверен, что летчик сидит дома посреди дня? Очень просто: прежде, чем идти к Коровину, он кое-что о нем узнал.
Работа самолетовожатого, как ее иронически называл подполковник Рудый, здесь, на Соловках, была почти синекурой. Аэроплан поднимали в воздух только в тех случаях, когда кто-то бежал из лагеря. А поскольку бежали отсюда не так часто – не каждый день и даже не каждую неделю, то служба у Коровина была совсем необременительная. Разве что опасная, потому что аэроплан был древним и держался, как верно заметил Рудый, исключительно на честном слове. Впрочем, слова этого пока хватало, чтобы не падать, а ничего больше и не требовалось.
Итак, аэроплан свой Коровин седлал редко, в остальное же время сидел дома и пил, как пожарник, пытаясь заглушить смертный страх перед очередным полетом. Именно в таком, упившемся в зюзю состоянии, и застал его Нестор Васильевич.
Открыв на стук дверь, Коровин не удержался и повалился прямо в теплые дружеские объятия Загорского. Нестор Васильевич дотащил его до кресла и усадил, стараясь, чтобы голова пилота не закидывалась слишком уж назад. Сам сел напротив на стул.
– Чем могу быть полезен? – пророкотал Коровин и тут же, совершенно без паузы, захрапел.
Загорский подождал минутку, надеясь, что хозяин выйдет из каталепсии сам. Но так ничего и не дождавшись, вынужден был пощелкать довольно громко перед его носом пальцами. Это возымело только кратковременный эффект. Коровин открыл глаза, тупо посмотрел на гостя и немедленно попытался вывалиться из кресла. Однако был пойман Загорским за шиворот и водружен обратно, после чего закатил глаза в потолок.
– Ничего, сейчас я тебя взбодрю, – пообещал Загорский.
Он взял с подоконника графин с водой и опрокинул его весь на голову авиатора.
– Что такое? – сказал тот, моргая глазами, по лицу его обильно текла вода. – Кажется, дождь начинается?
– Дождь уже закончился, – любезно отвечал Нестор Васильевич.
Коровин некоторое время созерцал его круглыми от алкоголя глазами, потом, путаясь в словах и прерываясь в самых неожиданных местах, чтобы икнуть, заявил:
– Дорогой товарищ Дзержинский… ик! Позвольте мне от имени летного отряда Соловецкого – ик! – лагеря рапортовать о полной летной готовности наших аэродромов.
– Эк тебя развезло, – поморщился Загорский. – Уже и черти стали являться. Сейчас Дзержинского увидел, дальше Сталин покажется, а там, глядишь, и до Ленина дело дойдет.
– Не дойдет, – неожиданно ясно проговорил авиатор. – Товарища Ленина я видел в гробу не далее, как год назад.
– И то хлеб, – кивнул Загорский.
– А ты кто такой? – вдруг закричал Коровин. – Откуда взялся? Застрелю?
Последнее слово он почему-то произнес вопросительно, как бы испрашивая дозволения у самой жертвы. И, не дожидаясь ответа, полез в кобуру за наганом. Нестор Васильевич вывинтил револьвер из его рук, отложил от греха подальше и глядя собеседнику прямо в глаза, сказал:
– Слушай меня внимательно. Я – твой лучший друг и начальник Василий Громов. Когда ты придешь в себя, ты будешь выполнять все мои приказания. Ты меня понял?
Несколько секунд авиатор глядел на него остановившимся взором, потом икнул и сказал:
– В гробу я видел таких начальников. Давай лучше выпьем.
– Хватит с тебя, – брезгливо сказал Загорский. – И так ведь на свинью похож. Тебе бы проспаться не мешало, любезный друг.
Коровин неожиданно заплакал и стал жаловаться на жизнь – почему-то в стихотворной форме.
– Ты меня не любишь, не жалеешь, разве я немного не красив? – говорил он, сокрушенно глядя снизу вверх на Загорского и, не дожидаясь ответа, продолжал. – Не смотря в лицо, от страсти млеешь, мне на плечи руки опустив. Молодая, с чувственным оскалом, я с тобой не нежен и не груб. Расскажи мне, скольких ты ласкала? Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
– Давай-ка не будем об интимном, тем более, что Есенин из тебя никуда не годный, – отвечал Загорский, отпихивая руки летчика, которыми тот, несмотря на прочувствованные речи, пытался почему-то схватить Нестора Васильевича за горло. – Попей-ка лучше водички.
Он сходил на кухню, налил в графин из чайника, принес в комнату и остолбенел. Комната была пуста. Секунду он стоял, озираясь по сторонам и пытаясь понять, куда за столь короткое время мог деваться хозяин.
Внезапно откуда-то снизу раздалось дьявольское хихиканье. Загорский заглянул под диван и за ногу вытащил оттуда вяло сопротивлявшегося Коровина.
– Не сметь! – бурчал тот. – Не сметь возить носом героического летчика. Рядом со мной сам Нестеров[39] – воробышек. Я Блерио́[40] в гробу видел!
Загорский насильно заставил его выпить пару стаканов воды. После этого Коровин несколько приутих и лишь тяжело дышал, ненавидяще глядя на Загорского.
– Где мы? – сказал он внезапно. – Кто вы такой? Кто, черт возьми, я такой?
– Мы, кажется, подходим к самой сути, – заметил Нестор Васильевич. – Вы – Савелий Давыдович Коровин, здешний авиатор. А я – Василий Иванович Громов, звезда соловецкого театра. Играю иностранцев, аристократов и благородных отцов.
Коровин несколько бессвязно отвечал, что отцов тут много, но все они – не благородные, а святые, то есть, попросту говоря, обыкновенные попы и монахи. Но при чем тут он, Коровин? Он в Бога не верует, поскольку воспрещает Карл Маркс и партия коммунистов…
– Я вам билет принес в театр, – перебил его Загорский и сунул ему под нос желтоватый конверт.
– Мерси боку́, – отвечал летчик, ошалело глядя на конверт. – И что прикажете теперь делать?
– Во-первых, проспаться, – отвечал Загорский сурово. – Работа у вас, конечно, не бей лежачего. Но я совершенно не понимаю, как вы справляетесь даже с такой работой.
– Полетали бы с мое, не задавали бы таких вопросов, – угрюмо отвечал Коровин, который, кажется, стал понемногу трезветь. – Вы знаете, как это страшно – летать на этой табуретке?
– Знаю, – отвечал Загорский. – И все же такое пьянство кажется мне избыточным. Впрочем, дело ваше. Хочу только напомнить, что я принес вам билет в театр и прошу вас быть завтра вечером на представлении.
– Спасибо, – растерянно отвечал Коровин, – не премину.
Выходя из квартиры, Загорский только головой покачал. Тяжелый случай, и очевидно, что слишком рассчитывать на Коровина не стоит – он в любой момент может уйти в запой. Однако если иметь в виду вечное счастье Нестора Васильевича, то может вдруг и получиться.
Приятно было узнать также, что Коровин, видимо, человек не злой и не слишком принципиальный, то есть, если приставить ему к горлу нож, жизнью жертвовать не будет. Но вообще ситуация все больше напоминала Нестору Васильевичу похождения Алисы в Зазеркалье. Это был совершеннейший сказочный абсурд. Японский самурай Такахаси, убивающий людей только за то, что они оскорбили сына Неба, заключенный Алсуфьев, не знающий точно, хочет ли он очутиться на свободе, вечной пьяный летчик Коровин, сентиментальный садист Ногтев – все эти персонажи казались ему теперь выдумкой, сказочной фантазией. Но в то же время люди в этой сказке страдали и умирали совершенно натурально. В какой-то миг Загорскому почудилось, что он оказался в бесконечном лабиринте, из которого не найдет выхода даже его изощренный ум.
Усилием воли он стряхнул с себя наваждение и направился прямо в театр. Абсурд абсурдом, а репетиции никто не отменял. Он был настолько углублен в свои мысли, что не заметил, как вдалеке за ним бесшумно и незаметно, словно тень, следует Онисим Сергеевич Куприн.
Глава двенадцатая. На произвол судьбы
Несмотря на все приготовления, бежать пришлось с бухты-барахты, сломя голову.
Лагерная молва донесла, что с Попова острова удалось удрать нескольким заключенным. Это было гораздо легче, чем удариться в бега с Большого Соловецкого острова, потому что, как уже говорилось, Попов остров был соединен с материком узкоколейкой, а Большой Соловецкий находился в нескольких десятках километров от ближайшего берега.
– Фуфло, – тянул
