быть просто защитной реакцией нервной системы на разворачивающуюся вокруг чудовищную социальную бурю, которая подхватила его как перышко и с маху ударила о камни Соловецких островов.
Нестор Васильевич осторожно завел разговор о том, сколько осталось еще сидеть в лагере Арсению. Тот коротко отвечал, что, наверное, лет десять, но настоящего срока никто не знает – в любой момент могут добавить, как уже неоднократно случалось со многими. Некоторые и вовсе сидят на Соловках без судебного определения и четкого срока, и даже сами не знают, в чем их обвиняют.
– Десять лет – это долго, – задумчиво сказал Загорский.
– Жизнь вообще долгая, – уклончиво отвечал Арсений и Нестор Васильевич окончательно понял, что тот ему попросту не доверяет. С его точки зрения он, Загорский, вполне мог быть «наседкой», стукачом. Да, Нестор Васильевич был знаком с его родителями, но с той поры столько воды утекло. На глазах Арсения люди теряли человеческий облик и пускались во все тяжкие без видимых причин. Чем Загорский отличается от всех прочих?
– Отличаюсь, – отвечал Нестор Васильевич на незаданный этот вопрос. – От всех прочих я отличаюсь тем, что был другом вашего отца. Тем, что ваш отец спас мне жизнь когда-то и тем, что у меня есть долг перед ним и его памятью. И этот долг состоит в том, чтобы вы и ваш брат спаслись, остались живы и здоровы, и жили по возможности счастливо. Ну, последнее не в моих силах, а вот попытаться вытащить вас из лагеря я могу.
Арсений посмотрел на него прямо и, казалось, ожег взглядом.
– Не боитесь, что я на вас донесу? – спросил он напрямик.
– Чего ради? – спросил Загорский. – Чтобы окончательно отрезать себе возможность бежать?
С минуту Арсений молчал. Потом заговорил – тихо и раздельно. С Соловков, по его мнению, сбежать было нельзя. Каждый год отсюда бегут сотни человек, и только один побег закончился удачно. Всех остальных ловили, и либо сразу расстреливали, либо сначала мучили в Секирке, а уже потом пускали в расход.
– А что за побег? – спросил Загорский.
Алсуфьев пожал плечами. Была какая-то почти сказочная история. Один хитрый студент втерся в доверие к администрации, стал писарем в канцелярии, сам себе выправил фальшивые документы, фальшивый бесплатный билет на поезд, сам себя отправил в командировку. Хватились его только через несколько дней.
– Но бежал он с Кемского пересыльного пункта на Поповом острове, а это почти материк, оттуда идет узкоколейка на большую землю, – заметил Арсений. – От нас напрямую еще никто сбежать не смог, да и невозможно это.
– Ну, а если бы… – не отступал Загорский. – Если бы вам сказали, что это возможно – готовы были бы вы пойти ва-банк?
– Что вы имеете в виду? – насторожился Арсений.
Нестор Васильевич вкратце пересказал ему свои соображения на этот счет.
– Аэроплан, – задумчиво проговорил Арсений. – Дерзко и очень рискованно. К такому плану нужен второй, запасной.
– Есть и второй, – кивнул Загорский. – Но дело даже не в планах. Дело в вашей готовности.
Арсений согласился: готовность – это главное. Вот только надо понимать, чем он рискует. Он рискует жизнью – пусть в заключении, но более-менее сытой, сравнительно сносной. Это доходягам с торфяных болот нечего терять, а ему очень даже есть. Если он выберется – что впереди? Нелегальное существование, вечный страх, что тебя поймают и отправят обратно, только теперь уже не в уютную вторую роту, а на общие работы. А если поймают сразу? Об этом страшно даже подумать.
– Если мы окажемся на свободе, – перебил его Загорский, – новый паспорт я вам как-нибудь выправлю. Но если нас поймают, то, действительно, пустят в расход. Вопрос в том, есть ли у вас на свободе нечто такое, ради чего вы готовы рискнуть жизнью?
При этих словах глаза Алсуфьева вспыхнули золотым огнем. Есть ли у него что-то, ради чего стоит рискнуть? Да, пожалуй, что и есть.
– И я так полагал, – заметил Загорский. – Я бы не хотел, чтобы вашего брата воспитывало государство. Дмитрию нужен по-настоящему родной человек, который объяснит непреложно, что такое хорошо, а что такое плохо.
– Да-да, брат, – неясно пробормотал Арсений, пряча глаза, – брат Митька. Он… его надо воспитать, я один у него остался.
Золотой огонь в его глазах медленно угасал.
– Поговорим о деталях? – деловито предложил Загорский.
Главная деталь состояла в том, как захватить охрану врасплох. Поскольку Рудый не мог пилотировать аэроплан, рассчитывать приходилось только на авиатора-чекиста. Но он был их безусловным врагом, так что мало было его взять в плен – следовало еще запугать до такой степени, чтобы он решился презреть должностные обязанности и вывезти Загорского и Алсуфьева на большую землю. Дело было не самое простое, учитывая, что за такой подвиг пилота ждал как минимум тот же самый СЛОН. Только теперь он попал бы сюда не по службе, а как заключенный.
Загорский, впрочем, брал все организационные трудности на себя, Алсуфьеву предстояло лишь действовать быстро и в согласии с планом.
Распрощавшись с Арсением, Загорский отправился знакомиться с пилотом. Тот имел несколько тяжеловесное русское имя – Савелий Давыдович Коровин. Впрочем, Загорский готов был звать его как угодно, хоть генеральным секретарем ВКП(б), лишь бы не лезть из-за него в полымя.
Конечно, явиться к Коровину домой просто так было бы глупо, да его бы никто и не пустил. Однако у Загорского имелся повод – он нес Коровину приглашение на спектакль. По этому приглашению можно было получить билет бесплатно даже в воскресенье, когда были платные представления.
Коровин жил в административном корпусе, который строго охранялся. Это несколько затрудняло миссию Загорского.
Стоявший на внешнем периметре ленивый усатый красноармеец посмотрел на Нестора Васильевича сверху вниз, хотя и был примерно на полголовы его ниже.
– Чего тебе? – сказал сквозь губу – сразу разглядел в клиенте каэра, хотя тот выглядел весьма солидно. Однако классового чутья никто не отменял. Загорский не раз поражался, как точно все эти пролетарии и крестьяне видят чужака – хоть ты с ног до головы обмажься машинным маслом.
– К Коровину, – спокойно отвечал Загорский.
– По какому делу?
– По театральному.
Такой ответ не показался красноармейцу исчерпывающим, напротив, он поглядел на Нестора Васильевича с превеликим подозрением.
– Какое еще театральное? Ничего не знаю, заворачивай оглобли.
Из-за упрямства стрелка дело приобретало неприятный оборот.
– Мне, гражданин начальник, руководством театра «ХЛАМ» поручено передать Савелию Давыдовичу приглашение на спектакль, – веско заявил Нестор Васильевич. – Дело общеадминистративное, проходит по ведению Васькова.
Другой бы на месте красноармейца хотя бы заколебался, но стрелок стоял насмерть.
– Ничего не знаю, Васьков мне ничего не велел.
Стрелки в полк особого назначения, охранявший лагерь, набирались из двух категорий граждан – трудового пролетариата и трудового же крестьянства. И если с пролетариями, пожившими в городе, повидавшими жизнь и имеющими какой-никакой социальный опыт, еще можно было вести дискуссии, то крестьяне обычно проявляли поистине стоеросовое упрямство.
– Ничего не знаю, – твердили они на любые доводы, только если не исходили они от непосредственного начальства. – Не велено!
В другое время и в другом месте Загорский прошел бы через такого охранника как сквозь сорную траву – вполне в духе боевых искусств. Но здесь, как справедливо замечал сам товарищ Ногтев, ему было не там. Иными словами, что вполне годилось для мирного времени в партикулярной обстановке, могло иметь самые неприятные последствия в лагере.
По счастью, Загорский предусмотрел и такой поворот сюжета.
– У меня, – сказал он стрелку, – имеются два приглашения. – Одно – товарищу Коровину, а другое – наиболее отличившемуся стрелку. Могу, гражданин красноармеец, дать его тебе.
Это был точный удар. Жадная природа деревенского куркуля взыграла в бывшем крестьянине. Любая вещь, которую можно было получить даром, что называется, на халяву, приобретала в его глазах необыкновенную ценность.
– Что ж, – сказал стрелок, немного помявшись, – если подумать, так ничего такого нет. А, может, я сам передам, а?
– Никак нельзя, – строго отвечал Нестор Васильевич, – велено в собственные руки. И никаких посредников.
Стрелок жался и мялся, боясь, что ему может перепасть от начальства, но жадность оказалась сильнее страха.
