Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 59
Когда Калита получил такое же предписание от месье Дюпе, он впал в бешенство. Характер у него был вспыльчивый. Про него было известно, что он мог швырнуть об стену тарелку с макаронами, если его не устраивало, как его жена их приготовила. В тот день Вера испугалась, что его хватит апоплексический удар – он только что плотно пообедал собственноручно выращенной уткой с капустой. Успокоившись, Андрей предложил секретарю мэрии бокал вина и упросил его рассказать, что же в точности произошло. Потом он вскочил на велосипед и помчался на Дикий берег.
Поскольку Андрей поставлял военным вино и коньяк, то имел свободный доступ на немецкие батареи около Сен-Дени. Командир немецких позиций на Диком берегу капитан Финк был одним из его клиентов. Андрей рассказал ему, что произошло. Шокированный услышанным капитан переговорил по телефону с новым комендантом Сен-Дени полковником Вольфом, суровым немолодым пруссаком, недавно приехавшим в деревню. Полковник, который еще не успел подпасть под обаяние Клары, разрешил капитану выдать Андрею Калите документ, освобождающий его от работы на строительстве Атлантического вала, поскольку он оказывает другие услуги оккупационным войскам.
Калита триумфально вернулся в Сен-Дени и пошел прямо в мэрию. Он отдал документ месье Дюпе, который поздравил его с успехом. Но бумага была написана по-немецки, и месье Дюпе была нужна копия по-французски. Он попросил мадам Риттони перевести. Не сказав никому, Клара сохранила копию этой бумаги, освобождавшей Калиту от работ. Единственным результатом козней Клары против Калиты стало то, что мой отец был вынужден тратить половину своего рабочего времени на постройку Атлантического вала.
Володя
Приезд на Олерон в 1943 году дяди Володи и отъезд Жюльена слились в моей памяти в одно событие, связанное с далекой и мрачной немецкой землей, которую теперь сильно бомбили. Наша жизнь заметно ускорилась, и мне больше не казалось, что все вокруг нас навеки застыло. Мы двигались вперед, навстречу тому загадочному будущему, которое как-то привиделось мне, когда мы в полной темноте шли мимо окон Клары по извилистому переулку.
Жюльен не был крестьянином и подлежал призыву на обязательную трудовую службу. Его отъезд меня очень огорчил, но в то же время моя жизнь стала легче. Прежде мне было мучительно осознавать, что нас разделяло всего семь километров, а новостей от него не бывало неделями. Я была без ума от него так же, как и от французской литературы, которую он привнес в нашу жизнь, но у меня было смутное чувство, что Жюльен безраздельно принадлежит мадам Лютен, хотя он в это время доставлял ей массу беспокойства. Он все время пускался в какие-то безрассудные авантюры. Несмотря на хрупкое телосложение, он мог во время шторма уплыть далеко от берега или пройти по минному полю, чтобы сорвать цветок голубого чертополоха. Ужесточение условий оккупации, строгий комендантский час и патрули только подогревали его страсть к ночным прогулкам.
Когда его призвали на обязательную трудовую службу, мадам Лютен держалась стоически. Она была уже в трауре – ее мать мадам Дюваль скончалась незадолго до этого. На острове говорили, что она умерла от горя, потому что не смогла перенести поражение Франции.
Что же касается мэтра Лютена, то он пытался убедить себя и окружающих, что отъезд в Германию Жюльену полезен и поможет ему повзрослеть. Приезжая по средам в Сен-Дени, нотариус всегда заходил к нам выпить чашку липового чая перед тем, как отправиться на велосипеде в обратный путь в Шере, слишком долгое путешествие для человека его возраста. Прихлебывая чай, он все повторял, что “les voyages forment la jeunesse”[56], и пересказывал нам отрывки из забавных писем Жюльена, которые тот писал из Дюссельдорфа, где якобы работал дворником (на самом деле он копал могилы). Всю Европу, а особенно Германию, союзники бомбили так сильно, что, казалось, наступил Апокалипсис.
Возвращение дяди Володи из Германии было одним из немногих счастливых событий того времени. До его приезда мне иногда чудилось, как он ищет нас где-то на угрюмой немецкой земле. Думать об этом было невыносимо, но письма, которые он писал из плена, где рассказывал о своей повседневной жизни и делился другими своими мыслями, создавали ощущение, что он с нами. Когда пришла телеграмма и мы узнали, что из-за хронической грыжи он стал одним из тех немногих счастливцев, кто подпадал под обмен военнопленных, нам это показалось столь же естественным, сколь и чудесным. Володя принадлежал Олерону.
Володя был высоким и худым, с ясными голубыми глазами. Несмотря на годы тяжелой работы в трудовом лагере, он сохранил военную выправку – хотя и она не могла скрыть его непомерную добросердечность. Я обожала его за жизнелюбие, энергичность и благородство, в отличие от моего отца временами несколько театральное, однако совершенно искреннее.
Володя привез всем нам подарки – изготовление этих поделок было одним из любимых развлечений в лагере. Мой отец получил зажигалку, Ариадна – кольцо, а Чернушки – тетрадки, переплетенные вручную. Мне досталась потрясающая вещь, которую он выменял в лагере на одну из своих поделок. Она и сейчас со мной – немецкая книга по искусству “Художники эпохи Возрождения”. Я впервые в жизни увидела репродукции “Юдифи” Джорджоне и “Венеры” Боттичелли. Для меня это стало откровением. Я решила стать художником, когда вырасту.
Много дней подряд Володя рассказывал о том, что с ним произошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. Он уехал в Эльзас, где в 1940 году большая часть его батальона Иностранного легиона была уничтожена. Он попал в плен к немцам, три раза пытался бежать, и все три раза его ловили. Он был в солдатском, а не в офицерском лагере, и там увидел, сколь силен и крепок французский народный дух. Дядя, который до войны практически никогда не общался с французами, был восхищен лучшими качествами французского народа – смекалкой, чувством товарищества и жизнерадостностью.
Некоторые истории Володя рассказывал только после того, как детей отправляли спать. Но после переезда Клары я делила с бабушкой гостиную, она была рядом со столовой, и оттуда было слышно, о чем говорят за столом. Недалеко от их лагеря был другой, там русские тысячами умирали от голода и холода. Их тела выносили, прибывали другие, умирали и они, а им на смену поступали всё новые и новые. Французский “комитет солидарности”, в организации которого участвовал Володя, пытался помочь погибающим, они собирали еду и тайно передавали ее русским, но тех ничто не могло спасти.
Однажды вечером Володя, еще больше понизив голос, хотя я все равно слышала, сказал, что есть еще более жуткие лагеря, спрятанные где-то в глуши немецких и польских лесов. Там держат евреев со всей Европы, сотни тысяч людей, “уехавших, не оставив адреса” после ареста гестапо. Никто не знал, что происходило в этих лагерях, но это наверняка было что-то страшное. Дядя был определенно настроен участвовать во французском Сопротивлении. Об этом они с отцом долго шептались до поздней ночи.
Клара, которая редко заходила к нам после того как подружилась с Буррадами, опять появилась в нашем доме, как только приехал Володя. Дядя был очень рад: в начале его заключения в письмах из дома ему писали, что Поль относился к маленькому Алеше как любящий старший брат и что к Ариадне Клара была особенно внимательна. Она сказала, что для нее дядя всегда был самым любимым членом нашей семьи: “Такой красивый, такой благородный человек”, – повторяла она, восхищенно глядя на него. Она расспрашивала Володю о том, как он сражался в Иностранном легионе, и слушала очень внимательно. Ни о себе, ни о своей работе в комендатуре она не сказала ни слова.
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 59
