Книга Дом правительства. Сага о русской революции - Юрий Слезкин

Судьба не была снисходительна к ней и в последние годы жизни. Реабилитация, произошедшая в 1955 г., дала ей безбедное существование, квартиру в Москве, возможность снимать дачу в Подмосковье, о чем она всегда мечтала. Но любимые ее близкие все были в могилах, к тому же безвестных. Была дочь, но не любящая, раздражительная и невнимательная.

Уже инвалидом мыкалась она в Москве, с помощью друзей снимая квартиры, пока Академия наук не выделила ей как вдове академика комнату в коммунальной квартире. Мама стала жить со сменявшими друг друга домработницами, которые по мере сил и совести немножко ее обирали. Академические власти почему-то сочли ее душевнобольной и вскоре заменили ей комнату однокомнатной квартирой, куда в 1961 г., нисколько того не желая, перебралась и я с дочкой, ибо маме до кончины оставалось уже только три года, она перенесла еще два инсульта, и никто не хотел быть с ней постоянно, а без этого она уже не могла жить.

И начались три года наших мук, описывать которые, конечно же, не стоит, они понятны всякому. Лишь несколько слов о маме. До самого конца она совершенно прямо, не горбясь сидела в своем самом простом, за десять рублей купленном дачном кресле из металлических трубок с натянутым на них полотном, в котором я возила ее по комнате. Неверные, нечеткие движения теперь совершенно гладкой мальчиковой, как говорил ей отец, руки, с трудом подносящей ко рту и неизменно проливающей с жадностью поглощаемую пищу. Главное занятие – чтение, но только того, что было когда-то читано. Иногда, глядя на маму сзади, я видела, что спина ее вдруг начинает дрожать и сотрясаться. Внезапные бурные рыдания, возникавшие при чтении чего-то памятного ей, а чаще – когда она слушала музыку (когда из репродуктора лилась сладкозвучная ария Лакмэ «Куда спешит младая дочь пария одна…», мама, как ни старалась, не могла удержать всхлипываний, переходивших почти что в вой)[1912].

Во время войны Анна Шатерникова нашла Светлану и рассказала ей о своем двадцатилетнем романе с ее отцом. Они подружились. Анна жила в коммунальной квартире с мужем, которого не любила, и сыном Всемиром, который рано умер. Она получала персональную пенсию, подрабатывала в райкоме, была активной общественницей и очень гордилась дореволюционным партстажем. После XX съезда ее навестил человек, сидевший с Осинским в одной камере, но она не рассказала об этом Светлане, потому что та не была членом партии. В конце жизни она провела какое-то время в психиатрической больнице. Однажды Анна сказала Светлане, что у нее осталось три желания: чтобы кто-то из близких держал ее руку, когда она будет умирать, чтобы на похоронах кто-нибудь сказал несколько слов и чтобы за ее могилой ухаживали. Она умерла в больнице, немного не дожив до девяноста. Светлане не удалось узнать, где она похоронена. Но она получила письма отца, которые Анна хранила в течение сорока лет[1913].

Анна Шатерникова Предоставлено Еленой Симаковой

Большевизм – как христианство, ислам и большинство других разновидностей милленаризма – начался как мужское движение. Женщины составляли ничтожно малую часть первоначальных членов секты и ответственных квартиросъемщиков Дома правительства. Мужчины могли быть женаты и на женщинах, и на революции. Женщинам приходилось выбирать. Почти все въехали в Дом правительства как члены семей. Многие были верующими большевиками и «ценными специалистами», но мало кто имел личное право на квартиру в Доме правительства. Те, кто имел, были как Стасова: бездетные, незамужние и политически несостоятельные.

Большевизм – в отличие от христианства, ислама и некоторых других разновидностей милленаризма – был верой одного поколения. Когда большевики были бездомными юношами, женщины олицетворяли «ненасытную утопию». Когда они остепенились и обзавелись семьями, женщины символизировали либо «мелочи бытия», либо – урывками и втайне от мира – последнюю надежду светлой веры. Когда их вели на расстрел, женщин – если не считать мысленных адресатов последнего «прости» – с ними не было. Жен казненных большевиков не обвиняли во вражеской деятельности, их ссылали как «членов семьи изменников родины». Возвращаясь в Москву, они не находили ни дома, ни веры, ни слов, чтобы рассказать о произошедшем. Их дети жили в новых квартирах и в совсем другом мире.

Ева Павловна Левина-Розенгольц, 1974 г. Предоставлено Е. Б. Левиной

Революции повторяются дважды: первый раз в виде трагедии, второй – в виде семейной трагедии. Они начинаются как юношеские восстания против вечного возвращения и кончаются дома, среди женщин и детей. Те, которые приносят в жертву своих жрецов, кончаются чуть позже, среди осколков семей и старых любовных писем. Когда выясняется, что бессмертие недостижимо, некоторых мужчин казнят, награждая толикой бессмертия. Женщины остаются, чтобы взять на себя часть вины, – сначала как жены и разносчики куриных забот, а потом как вдовы, пережившие и мужей, и веру.

Валериан Осинский когда-то любил жену, Екатерину Смирнову, любовницу, Анну Шатерникову, детей, Диму, Валю и Светлану (особенно мальчиков), и ненасытную утопию, которая обещала нежную глубину без стыда и милосердие без прикрас. Диму расстреляли вместе с ним, Валя пропал без вести, а утопия испарилась десять или двадцать лет спустя, незаметно для окружающих. Екатерина и Анна умерли в одиночестве. Светлана передала письма отца в архив и написала книгу, задуманную как дань уважения отцу и акт покаяния перед матерью.

Сестра Аркадия Розенгольца, Ева Левина-Розенгольц, была арестована в августе 1949 года и осуждена на десять лет ссылки как социально опасный элемент. Она пять лет работала уборщицей, санитаркой, медсестрой и маляром в Красноярском крае и два года художником-декоратором в Казахском драматическом театре в Караганде. В 1956 году она вернулась в Москву.