и просидеть так долго-долго.
Он обнялся со стариком-садовником, когда-то, шесть лет назад, разбившим первый сад вокруг виллы «Диана», и расцеловал местную девушку-служанку, ходившую за детьми. Она работала у них почти десять лет и теперь, упав на колени, безудержно рыдала, пока Дик не поднял ее и не вручил ей триста франков. Николь, как было оговорено, все утро оставалась в постели. Он написал записку ей и Бейби Уоррен, только что вернувшейся с Сардинии и гостившей у них, и налил себе полный стакан бренди из гигантской бутыли вместимостью в десять кварт и высотой в три фута, которую кто-то привез им в подарок.
Потом, оставив вещи на каннском вокзале, решил в последний раз взглянуть на пляж отеля Госса.
Когда Николь с сестрой появились в то утро на берегу, там резвился лишь авангардный отряд ребятишек. Белое солнце с расплывшимся в белом же небе контуром пари́ло в безветренном воздухе. В баре официанты запасали лед в морозилках; американец – фотограф из «Эй энд Пи»[97] в ненадежной тени настраивал свою аппаратуру и вскидывал голову каждый раз, когда на каменных ступенях, ведущих на пляж, раздавались шаги. Постояльцы отеля – потенциальная клиентура Дика – еще почивали в своих затемненных комнатах, лишь недавно опоенные дурманом зари.
Выйдя из кабинки, Николь увидела Дика, одетого, он сидел на большом валуне. Она поспешно отступила назад, в тень кабинки. Минуту спустя к ней присоединилась Бейби.
– Дик еще здесь, – сказала она.
– Я его видела.
– Я думала, ему достанет такта уехать сразу.
– Это – его место, ведь, в сущности, он его открыл. Старик Госс всегда говорит, что всем обязан Дику.
Бейби невозмутимо взглянула на сестру.
– Не надо нам было отрывать его тогда от велосипедных прогулок, – заметила она. – Когда людей вытаскивают из низов, они теряют голову, каким бы красивым притворством это ни маскировалось.
– Дик шесть лет был мне хорошим мужем, – ответила Николь. – За все это время он ни разу не причинил мне ни малейшего огорчения и делал все возможное, чтобы оградить от любых неприятностей.
Слегка выпятив нижнюю челюсть, Бейби сказала:
– Именно этому его и учили.
Сестры долго сидели молча; Николь устало размышляла о жизни вообще; Бейби – о том, выходить ей или не выходить замуж за нового претендента на ее руку и деньги, настоящего Габсбурга. Не то чтобы она действительно думала об этом. Ее романы уже давно настолько походили друг на друга, что, по мере того как она старела, приобретали для нее интерес скорее как тема для разговоров, нежели как реальные отношения. Истинные чувства пробуждались в ней лишь тогда, когда она о них говорила.
– Он ушел? – спросила Николь некоторое время спустя. – Его поезд, кажется, отходит в полдень.
Бейби оглянулась.
– Нет. Перебрался на террасу и разговаривает с какой-то женщиной. В любом случае теперь на пляже уже столько народу, что он, вполне вероятно, нас и не увидит.
Но он их увидел, увидел, как только они вышли из своего укрытия, и следил за ними взглядом, пока снова не потерял из виду. Он сидел за столиком с Мэри Мингетти и пил анисовую водку.
– В ту ночь, когда вы вызволили нас из передряги, вы были таким, как прежде, – говорила Мэри. – До того самого момента, когда так ужасно обошлись с Кэролайн. Почему вы не остаетесь всегда милым и очаровательным? Вы ведь можете.
Ему показалась нелепой и комичной ситуация, когда Мэри Норт учит его жить.
– Ваши друзья по-прежнему любят вас, Дик. Но когда вы пьяны, вы говорите людям ужасные вещи. Я все лето только и делала, что защищала вас перед всеми.
– Классический тезис доктора Элиота.
– Но это правда. Никто ведь не обязан принимать во внимание, выпили вы или нет. – Она поколебалась, но все же продолжила: – Даже Эйб в состоянии самого тяжелого опьянения никогда не оскорблял людей так, как вы.
– Какие же вы все скучные, – сказал Дик.
– Но других-то нет! – воскликнула Мэри. – Если вам не нравятся воспитанные люди, попробуйте общаться с невоспитанными, посмотрим, каково вам будет с ними! Единственное, чего хотят все, – это получать от жизни удовольствие, а если вы доставляете окружающим неприятности, то просто сами отлучаете себя от источника питания.
– А у меня был такой источник? – поинтересовался он.
Сейчас Мэри получала удовольствие, хотя сама того не сознавала, поскольку села с ним за столик только из страха. В очередной раз отказавшись от предложения выпить, она сказала:
– В основе всего – потворство собственным слабостям. Уж мне ли, видевшей, как Эйб из замечательного человека постепенно превращался в алкоголика, не знать этого…
По ступенькам с театральной беспечностью сбежала леди Кэролайн Сибли-Бирс.
Дик чувствовал себя прекрасно – сильно опережая время, он уже пребывал в том состоянии, в какое приходит мужчина к концу хорошего обеда, тем не менее пока он демонстрировал лишь деликатный, сдержанный и уважительный интерес к Мэри. Его взгляд, ясный, как у ребенка, искал ее расположения, и помимо собственной воли он уже ощущал былую потребность внушить ей, что он – последний мужчина на земле, а она – последняя женщина.
…Тогда он не будет вынужден смотреть на тех, других, мужчину и женщину, чьи черно-белые силуэты, словно гравюра на металле, вырисовывались на фоне неба…
– Я ведь когда-то нравился вам? – спросил он.
– Нравились? Да я любила вас! Все вас любили. Вы могли увлечь любую женщину – стоило лишь пальцем поманить.
– Между вами и мной всегда существовало нечто особенное.
Она охотно заглотила приманку.
– Правда, Дик?
– Всегда… Я знал все ваши печали и то, как храбро вы им противостоите.
Но где-то внутри его уже начинал распирать знакомый смех, и он знал, что долго не выдержит.
– А я всегда догадывалась, что вы многое обо мне знаете, – восторженно подхватила Мэри. – Больше, чем кто бы то ни был когда бы то ни было. Быть может, именно поэтому я так боялась вас, когда между нами кошка пробежала.
Он посмотрел на нее ласково, по-доброму, она ответила ему таким же взглядом, исполненным невысказанного чувства, на миг по протянувшейся между ними зрительной нити скользнуло все: супружеская преданность, близость, нерасторжимость уз. Но уже в следующий момент смех внутри его зазвучал так громко, что, казалось, Мэри не могла его не услышать, и Дик повернул выключатель, они снова очутились под солнцем Ривьеры.
– Мне пора, – сказал он, вставая.
Его слегка качнуло. Он больше не чувствовал себя прекрасно, ток крови замедлился. Подняв правую руку, он жестом папского благословения осенил пляж крестом с высоты
