Если не видеть её специфического положения, выраженного вздутым животом, можно было принять её за юницу первого цветения, вышедшую на поиски своего воплощённого идеала будущего возлюбленного. А поскольку Рамина всегда знала себе цену, своей яркости в сочетании с тончайшей лепниной всего фасада в целом, то она гордо держала свою высокую, немного хрупкую шею, поддерживая ею тот самый лицевой фасад для лучшего его обозрения проходящими мимо. Она, как уходящая после буйного лета в сирую осень природа, чувствовала себя так, словно бы отживала свои последние мгновения радости перед впадением в долгую, а то и безвозвратную спячку. Появление ребёнка воспринималось как подведение фатальной черты под прошедшими летами, фазой ухода не только беспечной юности, а самой молодости как таковой. Рамина отчаянно не хотела быть матерью. Рамина жаждала только возврата прежней жизни. При особенно пристальном или заинтересованном взгляде мимо проходящего чужака, она опускала свои зелёные веки – листочки, отягчённые бахромой ресниц и… Что и? Никакого «и» не могло и быть! Рамина тщательно взбивала и без того пышное облако воздушного маскировочного платья, превращаясь в какое-то странное пухлое облако, из которого выныривал длинный стебель шеи с розовеющим цветком на нём – её инфантильным и великолепным лицом. Фиолетово-синие глаза мерцали влекущей к себе имитацией глубины и интриговали непонятной печалью.
К ней подсел вдруг громила с грубой, но весьма мужественной физиономией. Блестящие и чёрные волосы мотались по плечам, выдающиеся вперёд зубы скалились плотоядно и оптимистично. На нём был костюм с блестящим, вшитым в ткань узором. Тёмный взор ответно замерцал навстречу Рамине звериной откровенностью и готовностью идти туда, куда она и позовёт. Он точно уже вообразил, что нашёл то, чем и поживится развесёлой этой ночкой. Манящая женщина – цветок была одна. Рамине пришлось отодвинуться, хотя в прежние времена она бы точно с ним поозорничала. Она вздохнула. Привязаться к такому даже на короткое время – фи! А вот воспользоваться столь редким шансом, дающим любому всепрощение за любую вольность на открытом воздухе, в любом природном заповеднике или чужом саду, было бы захватывающе интересно. Да куда теперь!
– Скучаем? Мёрзнем за блюдечком холодного десерта в одиночестве? – сказал он вполне ожидаемую пошлость и, взяв её тарелочку, вылизал шершавым горячим языком на глазах изумлённой Рамины растаявшее лакомство. И всё же, не смотря на очевидную грубоватость своей фактуры, он не был безнадёжно туп или слеп настолько, чтобы не рассмотреть то, что выпирало из складок платья Рамины. Её шестимесячный живот.
– Сладко! – похвалил он, – но надеюсь, что ты ещё слаще. Ищешь себе пару? Я тоже… Да ты не стесняйся! У тебя очень аккуратное брюшко. Я буду предельно с тобою нежен. Меня мордашка твоя соблазняет, и запах твой мне нравится. – Чужак придвинул своё квадратное лицо впритык к её шее. – Вроде как, родной запах. Вроде как, я его уже где-то чуял и даже сознаюсь тебе, торчал от него…. Я на запахи очень чуток. А чего твой мужик тебя бросил?
– Почему это? – вскричала Рамина почти визгливо.
– Взгляд у тебя голодный. Живот там не живот, а тебе ведь пока что охота? А коли охота, то и можно. Я буду нежен… – повторил он сиплым шёпотом, намекая на свою невиданную утончённость в сексуальных забавах. – У меня была девчонка, так я с нею до самых родов её из постели не вылезал, а как она родила, так и тут же мы с нею занялись тем же.
– Как же? – возмутилась Рамина, преисполняясь брезгливости. – Так нельзя! Где же она теперь?
– Не знаю. Где-то лазает в гуще народного гулянья. Я же ей не муж, чтобы её пасти.
– Куда же она ребёнка дела?
– Куда? Я не интересуюсь чужими детьми. Где они там и с кем. Мы с братом такой домик себе прикупили, что увидишь его, так уйти оттуда не захочешь. Бывший павильон для развлечения аристократов. Рядом пруд, парк, цветники. Башенки там и прочая красота. Если что, я могу с тобою и туда поехать. Там тебе удобнее будет. Тут недалеко. А у меня есть машина…
– С братом? – насторожилась Рамина. – Не с близнецом ли случайно?
– Знакома с моим братом Инзором?
– Так ты Торин-Ян? – поняла Рамина, и неприятное чувство от собственной подлости, неблагодарности, связанное с брошенной Финэлей, пожалуй, что и впервые охватило её столь болезненно.
– Выходит, и познакомились! А тебя-то как зовут?
– Тебе на что? С чего ты решил, что я, замужняя женщина, пойду с тобою куда-то ради животной случки в первые попавшиеся кусты? Да ещё, будучи беременной? – Рамина махала перед его носом своими маленькими кулачками, и Торин невольно схватил её за руки, опасаясь заслуженного удара. Тут он оставлял за нею право оскорбляться, как и подобает для достойной и красивой женщины. То, что его наскок не принёс пользы, мало его расстроило. Девиц и вольных женщин было вокруг множество.
Появление брата незабытого возлюбленного
– Парень! Ты лапами своими женщину не покалечь! – сказала молодая женщина, появившаяся сзади. Охваченная узким розовато-красным платьем, она казалась необыкновенно стройной, высокой, устремлённой вверх подобно языку фантастического пламени. Распущенные волосы были светлыми и длинными. Лицо смеющимся и мягко-загорелым. Глаза, на которые и падал поток уличного освещения, светлыми, как у Ва-Лери, небесно-зелёными. Торин застыл от её вида, не веря в реальность подобной женщины рядом с собою, да ещё обращавшейся к нему. Слов он не расслышал, о Рамине забыл. Он заёрзал, отодвигаясь и давая подошедшей незнакомке место рядом.
– Садись! – вскричал он, – пока места никто не занял. А я и сладостей для охлаждения закажу на всех!
– Давай, если такой щедрый, – согласилась улыбающаяся женщина и села рядом с Раминой. Видимо, она решила не оставлять юную беременную женщину одну рядом со здоровенным и лохматым мужиком с квадратной челюстью. Кто бы он ни был, а выглядел довольно угрожающе.
– Икри, – она протянула обнажённую до самого предплечья руку навстречу Рамине. Торин успел перехватить её за запястье, церемонно нагнув крупную голову, – Торин-Ян. Как ты находишь нынешнее веселье, Икри? По-моему, прежде было намного веселее. Народ заметно выдохся и поскучнел за годы давления слишком уж требовательной диктатуры неведомо кого, кто маскируется под народ.
– Я не замечаю ни малейшего намёка на то, что хоть кто-то выдохся, – ответила Икри. – А вот прежде в моём детстве, когда я прибрела из пустынь, где умерла моя мать, так да. Жизнь была для большинства кромешная. Если только ты жил где-то в аристократических поместьях или около них, то тогда да. Картина всенародной радости не может тебя воодушевлять. – Голос Икри был
